Годы испытаний. Книга 2
Шрифт:
Но тут же позвонил Натевадзе и сообщил, что разведка полка уже начала поиски и что начальник штаба капитан Верть находится у него на наблюдательном пункте.
У Миронова от души отлегло. «Значит, все в порядке. На этот раз обошлось без меня»… Но только он успокоился и решил предложить брату поужинать, как вражеская артиллерия открыла такой интенсивный огонь по обороне батальона, что Миронов вынужден был немедленно бежать на свой наблюдательный пункт. «Что там случилось?» Немцы редко ходили в атаку ночью. Может, разведчики растревожили немцев, вот они и обрушились в отместку?
– Что там у тебя творится? Опять, как моя фамилия, все наоборот.
– Сейчас уточню, товарищ майор.
Миронов сделал несколько попыток связаться по телефону с Натевадзе. Телефонная связь была прервана. Он послал связных. В это время на высоте, примыкающей к заводу, поднялась стрельба немецких автоматчиков.
«Неужели они ворвались в расположение роты?»
Наконец возвратился связной.
– Товарищ старший лейтенант, немцы захватили высоту. Командир роты ранен, просит поддержать огнем.
Миронов тут же связался с артиллерийским дивизионом, поддерживающим батальон. Командир дивизиона ответил:
– Ну, а как вести огонь, товарищ комбат? Ведь там и немцы и наши…
Да, вести огонь по высоте было нельзя. Это грозило тем, что могли уничтожить свою же пехоту.
Ночной бой длился чуть ли не до рассвета. Миронов подготовил контратакующую группу и с утра ударил по высоте. Немцы снова были отброшены. Но разведпоиск был сорван и задача не выполнена.
Утром Миронову позвонил Изнанкин, справился о потерях и сказал, что он высылает из полка трофейную и похоронную команду во главе с младшим лейтенантом Ежом.
Глава одиннадцатая
В трофейной и похоронной команде Кузьму Ерофеевича Каменкова приняли тепло и дружелюбно, хотя он слегка и поскандалил со старшиной, наотрез отказавшись сдать свой домашний мешок, заявив, что в нем хранятся ценные для него «трофеи». Вот за это и получил он с легкой руки старшины прозвище Трофеевич. Бойцы прониклись полным расположением к нему за его общительный и простой характер, а вскоре узнали и полюбили его.
– Наш Трофеич на все руки мастер, - говорили они.
Никто не мог соперничать с ним в починке сапог, ботинок и обмундирования. Делал он это по-хозяйски, деловито, осматривал вещь по нескольку раз со всех сторон, задумчиво хмурил рыжеватые брови и, решив, как лучше ее чинить, говорил: «Мы ей дадим реконструкцию…»
Трудно было перечислить все, что знал и умел Ерофеевич, но если не сказать о главном: о его исконной крестьянской любви к лошадям и редком знании, их жизни, и повадок, значит намеренно замалчивать об одном из бесспорных его достоинств.
В перерывах между работой, зная слабость Каменкова к лошадям, друзья упрашивали его рассказать, как он в первый раз на фронте хоронил любимую кобылу. И, несмотря на то, что Кузьма Ерофеевич уже не раз рассказывал эту печальную для него историю, - кто-нибудь, как только во взводе появлялся новичок или гость, просил его поведать все сначала. И было удивительно, что каждый раз, заканчивая свой рассказ
Вчера был жестокий бой с немцами за спиртзавод, и похоронная команда полдня работала на погребении убитых друзей и товарищей. Присев отдохнуть, бойцы печально и молча курили. Чтобы развеять эту кладбищенскую грусть, Куралесин сказал:
– И за что, Ерофеевич, бог тебя наказал? Какая кобыла у тебя была и под смерть попала…
– Да и не говорите, робята, - качал головой Ерофеевич.
– Золото, а не кобыла. Как жену, любил ее. Заржет, бывало, а у меня сердце защемит от радости. Красиво ржала, стерва, как по нотам, и не то, чтобы так просто, а со значением. Вот ежели она жрать просит, то такие жалобные нотки берет, аж слезы навертываются. А ежели ты ее, к примеру, обидел, она свою гордость знала. Ударил я как-то ее, не помню за что, н зря. Так она голодовку объявила мне. Даю сена - не жрет, сыплю овса - возьмет губами, пожует, пожует и выбросит. А сама такая грустная стоит, того и гляди заплачет. И к кавалерам она была - ух, какая разборчивая. Я бы сказал, гордая дюже. Был такой случай: ласкалась она с Яшкиным трофейным немецким жеребцом. Ну, тот черный, атласный, что у нас был. Запамятовал я, как его кличка.
– Вильгельм!
– подсказал Куралесин.
– Вот-вот, он самый. И вот этот Вильгельм долго ее так обхаживал и вдруг увидел кобылу по кличке Калмычка и на нее переметнулся. Как увидела моя Красавица, копытами землю бьет и меня близко не подпускает. А потом как рванется, так и полетел недоуздок. Подскочила к Калмычке и давай ее кусать. В пяти местах оставила раны… Вот тебе и кобыла, а тоже ревность, как баба, имеет.
– Ну при чем тут гордость, Ерофеевич? Кобылы завсегда меж собой грызутся, а жеребцы бьются, коль недоглядишь. Это каждый знает.
– Нет, нет, ты погоди, Куралесин, не забегай вперед. Я не досказал, что дальше-то было. Так вот. Этот Вильгельм на другой день к Красавице моей подлаживается. И с одной стороны зайдет, с другой, и шею выгибает, и ходит перед ней, голову, как гусак, держит, а она озверела, визжит и храпит, будто ее душит кто. Это она разозлилась и так его огрела задними копытами, аж он, бедняга, на землю свалился. Вот тебе и гордость: не подходи близко, ежели не желаю с тобой ничего иметь. Понял, Куралесин?
– Понял. Чего же тут мудреного?… Это любая кобыла такую гордость имеет.
– Нет, нет, не скажи. Ужо сколько я лошадей видел, а такой, как Красавица, гордой и не встречал…
– Не уберег ты ее, Кузьма Ерофеевич… А может, ее спасти было можно?
– Что правда, то правда - не уберег. А вот спасти - сумневаюсь. Снаряд-то немецкий в бок ей ударил… и не разорвался.
– Операцию коновал сделал бы и выжила, глядишь.
– А где коновала было взять? Да и пока в голову мне стукнуло, что беда, - она уже кровью изошла. Я навоз на коновязи сгребал. Слышу, ржет моя Красавица. Весело так ржет. С чего бы это ей радоваться, думаю? Бегу к ней. Гляжу, лежит и глазом не ведет - мертвая. Это она как отходила от жизни, что-то ей, видно, хорошее представилось, вот она и заржала напоследок…