Годы в огне

Гроссман Марк Соломонович

Пахнущий свежей краской номер за пятнадцатое июля венчала огромная шапка: «Златоуст наш!»

Кузьма отложил армейскую газету и принялся за свою. Исправив ошибки в гранках, он передал их наборщику. Заметки предназначались в следующий номер.

Теперь можно было отправиться в штаб 3-й бригады, потолковать о предстоящих боях и попутно узнать, где сейчас политорганы дивизии.

Однако комнаты штаба уже опустели. Бригада спешно ушла на восток.

Возвращаясь на заре к себе в дивизионку, Важенин заметил в конце

Нижне-Заводской улицы двух парней, спускавшихся к домам ущелья, кажется, с Косотура. Фигура одного из них показалась Кузьме знакомой: это был, может статься, тот самый странный юнец, с которым он так необычно познакомился в поезде. Однако лицо рассмотреть не удалось, и вскоре молодые люди исчезли за поворотом.

ГЛАВА 12

ТАГАНАЙ — ПОДСТАВКА ЛУНЫ

Они вышли из ворот каменного приземистого дома на одной из северных улочек Златоуста еще до солнца. Слабую предутреннюю тишину изредка нарушали неспешная перебранка собак да выкрики одичавшего петуха, бог знает как спасенного от военных поборов.

Булычев вел Лозу к Таганаю, чьи могучие зубцы уже угадывались в начальной сини рассвета.

Двигались не по дороге, а прямью, чтоб соглядатаи не догадались, куда идут молодые люди. Мало ли чьи глаза могли смотреть на путников!

За спиной партизана чернели крошни, однако мешок заплечья был почти пуст. Булычев брал его под взрывчатку. В Златоусте ему удалось выпросить у трофейной команды пуд динамита, но начальник особого отдела 27-й дивизии, собиравший их в путь, запретил нести смесь с собой.

— У товарища Лозы — важное задание, — сухо пояснил он, — и незачем голову под топор совать. Одна на весь век.

И, видя, что партизан нахмурился и потемнел лицом, сказал, будто малому:

— Белые схватят, — на загорбке динамит, не отболтаешься!

Булычев не разделял опасений чекиста. Наткнутся на белых — все одно не уйти: он, Костя, много насолил казаре, и есть такие, кто знает его в лицо. Еще в городе боевик условился с Санечкой: в плен не сдаваться, а биться до последней возможности и честно умереть. Впрочем, все же надеялся пройти без стычек, ибо маршрут проложен по горам и в обход редкого жилья.

— Разве в пути есть белые? — холодно поинтересовалась Лоза. Ей казалось, партизан проверяет нервы, пугает, как ребенка.

Костя покосился на красивое сухое лицо парня, отозвался без шутки:

— Вишь ли, случается, мы в их тылах балуем, а иной порой — они в наших.

Лоза кивнула головой.

— Как ты, так и я. Без плена.

— Вот за это хвалю, — солидно заметил Булычев.

Однако всю первую версту партизан вздыхал о динамите, корил дивизионного чекиста и утверждал, что запас мешку не порча.

— Ладно, не скрипи, — упрекнула его Лоза. — Нет, так нет.

Внезапно из-за горизонта вывернулось огромное желтое солнце, все вокруг залил широкий свет,

засияла сказочно роса на зелени, могуче и самозабвенно запели птицы, зашелестели в ветвях лиственниц и пихт доверчивые белки. Мерная жизнь гор начинала отсчет новых суток в бесконечной чреде вечности.

Перед путниками и справа, и слева дыбились кряжи, и вершины их были, как спинные зубцы ящера, превращенного в камень древними богами этой земли.

— Какой же из них — Таганай? — спросила Лоза, оглядывая нечеловеческую мощь высот.

— Таганай, вишь ты, не гора, а цепь, — пояснил Булычев. — Тут те и Большой, и Малый, и Дальний Таганай. Да прибавь еще Бараньи лбы, да Ицыл — вон их сколь, братец ты мой!

И уралец посмотрел на спутника так гордо, будто это чудо природы, эти не похожие друг на дружку вершины, и каменные реки, и моря курумов с угловатой мертвой волной — его рук дело.

— А знаешь ли, чо оно, Таганай, ежели на русский перетолмачить?

— Нет.

— Так переводится: «Подставка луны», ибо «таган» — тренога, опора для котла: «ай» — луна. Слова башкирские, может, татарские, как понимаю.

Продолжая вышагивать между осколками скал, Костя похвалился:

— У нас тут все имена отменно красивы! Вот речки, скажем, от коих близко пойдем, — Шумга, Куса, Изранда. Верно ведь — славно называются?

— Славно. Однако назови мне и всякую гору. Не гулять я сюда пришел.

— Потом. На привале. Теперь по дороге пойдем. Здесь пока не опасно.

Путь, на который они спустились, вскоре, в четырех или пяти верстах от Златоуста, уперся в берег резвой речки Большая Тесьма. Речушка бежала в горном ложе, и только что родившиеся лучи вспыхивали в ее звонкой прозрачной воде.

Берега Тесьмы связывал мостик, но молодые люди отправились к броду. Они скинули сапоги и, завернув штанины до колен, перебрели на другой берег.

— Тут посидим малость, — сказал Булычев. — Я горы тем временем объясню.

И добавил с явным участием:

— Отдохни, браток. Те в новинку. Сомлеешь с непривычки.

— Надо бы поспешить.

Булычев усмехнулся.

— Не иди быстро, гляди — отстанешь.

Санечка ничего не ответила.

Через четверть часа партизан поднялся, кивнул спутнику.

— Айда на Малый Таганай. Лучше я те все сверху укажу.

Они поднялись на Двуглавую сопку, и Костя, широко раскинув руки, сказал с державной важностью:

— Гляди со вниманием, Александр, Вот какая, хвала господу, баскота!

Лоза жадно окинула взглядом цепи гор — они все вытянулись с юго-запада на северо-восток, и были, как острова в океане, — над всем, что окрест. Санечке почему-то не понравилось сочетание «цепи гор», и она, кажется, тотчас догадалась — почему. Звенья в цепи схожи, и чем точнее схожесть — тем лучше, а здесь всякая гора подобна лишь себе, и другой такой нет нигде в целом свете.