Гоген в Полинезии
Шрифт:
книгу последнего он, наверно, уже вернул владельцу и, скорее всего, довольствовался
выписками наиболее интересных мест, которые собрал в одной тетради и озаглавил
„Ancien culte mahorie” (Гоген по-разному писал слово «маори», но здесь оно искажено
особенно сильно). Из таитянской мифологии на этот раз его больше всего привлекла
легенда о богине луны Хине. В полинезийском пантеоне это единственное женское
божество, поэтому ей пришлось стать матерью чуть
полинезийцы не видят существенной разницы между богами и людьми, она числилась
также праматерью человечества. Зато жители разных архипелагов никак не могли
договориться, кого считать верховным богом и праотцем. Таитяне единственные изо всех
возложили эту важную роль на Та’ароа. Из всех повествований Муренхута о таитянских
божествах краткий рассказ о Хине едва ли не самый путаный и неполный. Главную часть
рассказа составляет отрывок из апокрифической легенды, как богиня луны Хина тщетно
пытается уговорить своего сына Фату даровать людям вечную жизнь100.
Но Гогена эти недостатки не очень беспокоили, ведь он искал лишь изобразительный
символ для земного рая, каким ему рисовался доевропейский Таити. Ни у Муренхута, ни у
Бови, ни в каких-либо других книгах не было портретов Хины по той простой причине,
что таитяне - в отличие, скажем, от греков - никогда не делали реалистичных,
индивидуализированных изображений своих богов. Поэтому Гоген должен был всецело
положиться на свое собственное великолепное воображение, создавая серию картин, на
которых таитяне среди дышащего миром аркадского ландшафта пели, играли на флейтах и
танцевали вокруг могучей каменной статуи Хины. Возможно, толчком послужили
несколько строк об огромных изваяниях острова Пасхи, выписанные им из книги
Муренхута. Впрочем, если уж искать прообраз исполинского истукана, которого мы видим
на картинах «Хина маруру», «Матамуа» и других, мы должны перенестись в другое
полушарие, в Египет. Гогенова Хина больше всего напоминает фараона на троне или
индуистского Шиву.
Как смело и уверенно Гоген заимствовал, преображал и сплавлял воедино самые
различные элементы, особенно ясно видно по другой картине этой поры, тоже с
мифологическим мотивом, - малоизвестной «Папе мое» (хранится в коллекции Бюрле в
Цюрихе). Сам Гоген переводит это название как «Таинственный источник» - вероятно,
намекая на известный таитянский и полинезийский миф о магическом источнике (точнее:
потоке света) бога Тане, который, в частности, дает новую жизнь Хине, так что она, то
есть луна, возрождается каждый
окружении чарующей природы утоляет жажду из водопада (илл. 30). Сценка овеяна
таинственным ореолом, который и впрямь оправдывает название. Но в этом случае легко
доказать, что Гоген в точности воспроизвел фотографию (илл. 29). снятую поселившимся
в Папеэте эльзасцем Шарлем Шпицем. Кстати, Шпиц был очень искусный фотограф, он
даже получил медаль за пейзажи, украшавшие таитянский отдел Всемирной выставки
1889 года в Париже101.
Даже в самом реалистическом произведении Гогена этой поры, прощальном портрете
Теха’аманы, датированном 1893 годом (илл. 28), есть много мифологических и
этнологических черточек. В награду за то, что она так часто и так терпеливо позировала
ему в самых неожиданных положениях и нарядах, на этот раз ей было разрешено
позировать так, как это нравится большинству таитянок: в своем лучшем выходном
платье, сидя, прямая спина, каменный взгляд. Зато на фоне Гоген изобразил не только
оригинальный орнамент - знаки пасхальской письменности (их он, наверно, видел в музее
католической миссии в Папеэте, где экспонировалось много образцов), но и
фантастические головы собственного изобретения и стилизованную в индийском духе
фигуру женщины. Пожалуй, единственный таитянский предмет - веер, который
Теха’амана держит в руке и который, очевидно, выражает благодарность Гогена, ибо в
старину такой веер был первым атрибутом и символом настоящей красавицы. Таитянское
название картины - «Мерахи метуа но Теха’амана» (его легко можно прочесть в нижнем
левом углу) - породило больше разнотолков и неверных толкований, чем большинство
других гогеновских названий, а это не пустяк! Изо всех переводов самый близкий к истине
– «У Теха’аманы много предков», но и он ничего не объясняет. Можно уверенно сказать,
что правильный перевод: «У Теха’аманы много родителей». На первый взгляд он тоже
может показаться нелепым, однако, если вспомнить, как Гогену пришлось завоевывать
благосклонность двух тещ, когда он нашел Теха’аману, название обретает и смысл и юмор.
Разумеется, крайне соблазнительно с помощью этого полотна (все, знавшие
Теха’аману, утверждают, что портрет очень похож) попытаться определить, для каких еще
картин она позировала. Но результат будет неутешительным и ненадежным. И это вполне
естественно: ведь Гоген редко стремился к фотографической точности портрета;