Гоголь-студент

Авенариус Василий Петрович

Мог ли Гоголь отказаться от такого любезного предложения?

– О чем это у вас были с ним такие нежные объяснения? – полюбопытствовал Прокопович, когда приятель его раскланялся наконец с благодетельным гномом. – Нашествие готов?

– В том роде… – уклонился от прямого ответа Гоголь, которому словно было совестно признаться, что и его одолели «готы».

Но что влияние их не прошло для него бесследно, видно из следующих строк его к матери:

«Мой план жизни теперь удивительно строг и точен во всех отношениях. Каждая копейка теперь имеет у меня место. Я отказываю себе даже в самых крайних нуждах, с тем чтобы иметь хоть малейшую возможность поддержать себя в таком состоянии, в каком нахожусь, чтобы иметь возможность удовлетворить

моей жажде видеть и чувствовать прекрасное. Для него-то я с трудом величайшим собираю все годовое свое жалованье, откладываю малую часть на нужнейшие издержки. За Шиллера, которого я выписал из Лемберга, дал я сорок рублей. Деньги весьма немаловажные по моему состоянию. Но я награжден с излишком и теперь несколько часов в день провожу с величайшею приятностью… Иногда читаю объявление о выходе в свет творения прекрасного. Сильно бьется сердце – и с тяжким вздохом роняю из рук газетный листок объявления, вспомня невозможность иметь его. Мечтание – достать его – смущает сон мой, и в это время получению денег я радуюсь более самого жаркого корыстолюбца».

А вскоре затем у нашего молодого мечтателя была готова целая трагедия «Разбойники» в пятистопных ямбах, навеянная, без сомнения, трагедией Шиллера того же названия.

Глава восемнадцатая

Нашествие гуннов

Лекции профессора Билевича по русскому праву распадались на два отдела: практический и теоретический. До тонкости изучив сам так называемые «судейские крючки», Михаила Васильевич не без воодушевления наставлял воспитанников, как применять на практике те или другие законы, смотря по тому, кто должен был выиграть дело: истец или ответчик. Сперва такое «процессуальное словопрение» забавляло студентов. Но когда на Святой неделе спектакль их был внезапно отменен, и из намеков самого Билевича можно было заключить, что он же главным образом настоял на том, – нелюбовь свою к человеку они перенесли и на его предмет или, точнее сказать, на его способ преподавания.

– А крючкотворство это, Михаила Васильевич, в самом деле прехитрая штука, – обратился к нему как-то на лекции Гоголь. – Законы, значит, больше пишутся для того, чтобы их обходить?

– Не обходить, а применять! – резко оборвал его Михаила Васильевич. – Закон, по вашей же русской пословице, паутина: муха завязнет, а шмель проскочит.

– А вы готовите из нас шмелей, чтобы прорывать эту паутину?

Профессор-русин вспыхнул.

– Вы, Яновский, нарочно, кажется, искажаете мои слова! Старую пословицу я привел только как пример житейской мудрости вашего русского простолюдина. С нашей же европейской точки зрения закон – фонарь, поставленный над ямой, чтобы проходящие в нее не падали. Но этаких фонарей у вас на Руси со времен петровских не один, не два, а сотни сотен. Иные фонари давно разбились и погасли, другие еле мерцают в ночном мраке, подобно блудящим огням, и сбивают только с пути добрых людей своим обманчивым светом. Так вот-с, опытный, благонамеренный юрист выбирает те именно законы, которые каждому данному казусу по совести и справедливости наиболее приличествуют. Казуистика – обоюдоострый нож, правда. Но можно ли человеку в обыденной жизни обойтись без ножа?

Так Билевич отстоял необходимость судебной казуистики. Но с этого времени он сам к ней как будто несколько охладел и посвящал уже свои лекции преимущественно теории права. Преподавал он ее по печатному руководству, причем для своего облегчения прочитывал просто по книжке вслух весь следующий урок, а затем задавал студентам приготовить «отселе доселе». Обыкновенно он брал для этого книгу у «примаса»-Божко. Но раз сидевший с края на второй скамье Григоров предупредительно подскочил к профессору и подал свою книгу. Тот раскрыл ее где следует и стал читать. Но что бы это значило? Заканчивалась страница словами: «то тех судей», а на обороте стояло: «Сдавать в архив».

– Тут какая-то опечатка… –

пробормотал Михаила Васильевич и заглянул в конец книги, где имелся список опечаток, но где этой опечатки не нашлось… – Гм… Это, господа, изволите ли видеть, метафора. «Тех судей» – значит иносказательно: «Те дела сдавать в архив».

Григоров не выдержал и фыркнул. Профессор окинул его негодующим взором и счел нужным отнестись более внимательно к поданной ему известным школяром книге. Тут пальцы его явственно ощупали, что листок с метафорой вдвое толще других. В нумерации оказался ключ к разгадке: два листка были искусно склеены гуммиарабиком.

– Горбатого только могила исправит, – проговорил Билевич и выставил проказнику в журнале два толстых «кола»: один за поведение, другой – за успехи.

Сам по себе этот частный случай не должен был бы иметь серьезного значения для прочих студентов. Но в сухое и жаркое лето от одной искры сгорает целая деревня. Недружелюбные отношения Михаилы Васильевича как к студентам, так и к тем профессорам, которые им «потворствовали», обозначились еще резче. Часто можно было видеть его теперь тайно совещающимся с сослуживцами «своей партии».

Так прошла весна, прогремел первый гром… И над нежинскою гимназией, как ровно год назад, перед уходом Орлая, нависла грозовая туча. Начавшиеся экзамены шли как-то нестройно и вяло. То была тишина перед бурей. Как экзаменаторам, так и экзаменующимся дышалось тяжело в насыщенной электричеством атмосфере.

И гром грянул. Войдя однажды после утреннего чая в свой «музей», молодежь нашла все свое имущество в шкафах и рабочих столах перерытым, а при ближайшей проверке недосчиталась разных тетрадей, в том числе и своих литературных упражнений. Можно себе представить, как в особенности литераторы приняли близко к сердцу свою пропажу! Первым делом был опрошен дежурный сторож. Вначале он от всего отнекивался. «Знать не знаю, ведать не ведаю». Но когда его приперли к стене, пригрозили ему «беспардонною встрепкой», он нехотя выдал, что ночью-де произведена была начальством ревизия «музея».

– И неужто Казимир Варфоломеевич был тоже при этом?

– Нет-с, они сказались больными.

– А Николай Григорьевич?

– Им, кажись, о том даже ничего не докладывали.

– Да ведь он же инспектор?

– Инспектор-то инспектор…

– Так кто же всем орудовал? Билевич?

– Точно так. Михаила Васильевич приказывали, а господа надзиратели выбирали, что нужно, из шкафов да столов. Только Бога ради, ваши благородия, не выдайте меня грешного!

– До тебя ли нам! – крикнул Кукольник и, ероша волосы, ломая руки, забегал по комнате. – Господи! Господи! Да что же это такое?

Из глаз его брызнули слезы, и, чтобы скрыть их, он быстро отошел к окошку.

– Экий ты нюня, Нестор! – услышал он за собою тихий голос Гоголя. – Просмотрят и возвратят.

– А коли нет?

– Так на память опять все восстановишь.

– Легко сказать: написать на память четыре большие драмы!

– Как четыре?

– Да две оригинальные: «Торквато Тассо» и «Марий в Минтурнах», и две переводные из Шиллера: «Дон Карлос» и «Дмитрий Самозванец».

– Напишешь! Память у тебя чертовская. У меня тоже отобрали моих «Разбойников», а я, как видишь, ведь и в ус не дую.

– И я тоже, хотя у меня отобрали мой сборник, – подхватил тут Риттер, подслушавший наших двух драматургов.

– А, Дюсенки-Хопцики! – сказал Гоголь. – Ну, брат Нестор, нам ли с тобою после этого горевать? Без цветов нашей музы родная нива еще как-нибудь обойдется, но без «Парнасского Навоза» совсем заглохнет. А вот и Николай Григорьевич! – заключил Гоголь при виде входящего в «музей» инспектора. – Вы слышали ведь, Николай Григорьевич, про ночную ревизию?

– Слышал, господа, слышал, – отвечал Белоусов, но с таким мрачным видом, что не могло быть сомнения в его полном несочувствии ревизии. – Вы, милые мои, не придавайте этому делу слишком большого значения. Вас оно почти не касается.