Гоголь-студент
Шрифт:
Когда много лет спустя в Петербурге Гоголь и Стороженко вспоминали вместе эту безобразную сцену, им было стыдно как за двух главных действующих лиц, так еще более, быть может, за самих себя. Но в ту пору они были еще молоды-зелены, а главное – на глазах у них был пример окружающих, в том числе и людей вполне солидных, преклонного возраста, которые от души тоже «животы надрывали».
Не без труда удалось наконец хозяину умиротворить расходившуюся Пульхерию Трофимовну и перевести беседу на нейтральную почву. Не угомонились только два юнца на нижнем конце стола: один вполголоса, но с бесподобным звукоподражанием воспроизводил
– Уйдемте-ка лучше в сад.
– Да ведь туда нельзя иначе, как через диванную…
– Так что ж такое?
– Да разве вы не видели, что все дамы прошли уже туда?
– Ах ты, Господи!
– Ну, как-нибудь проберемся…
И сторонкой два храбреца один за другим проскользнули через диванную на террасу.
Глава двадцать первая
Опять изучение нравов
Терраса выходила прямо в сад. Но дом стоял на косогоре, и садовые деревья не совсем заслоняли открывавшуюся с террасы живописную картину: разбросанные под гору крестьянские хаты, за ними – сверкающую на солнце реку, а за рекою, на возвышенном берегу – приветливо манящий дубовый лес.
– Фу, какая теплынь! – говорил Стороженко, заслоняясь рукою от бивших в глаза ярких солнечных лучей. – Вот бы искупаться!
– Купаться сейчас после обеда несколько рискованно, – возразил осторожный насчет своего здоровья Гоголь. – А вот прогуляться в лес – другое дело: там должно быть теперь дивно прохладно.
– Да как попасть-то туда через реку?
– Вероятно, найдется челнок. А то, может, и мост есть.
Ни тот, ни другой не обмолвился словом о настоящей причине их бегства из-под гостеприимной кровли. В комнатах обширного помещичьего дома с открытыми настежь окнами не было слишком душно, в саду также можно было найти тенистое местечко, но и в доме, и в саду было не безопасно от «хохотушек», а в лесу поди-ка-с, ищи!
– Эй, Алеша! Куда? – раздался тут из окна хозяйского кабинета голос старика Стороженко.
Но сын и его новый приятель были уже за садовой калиткой. Форсированным маршем спускались они к реке с пологого косогора по узеньким, извилистым проулкам, огороженным плетнями и разделявшим владения разных крестьян-домохозяев. Но дорога свернула вдруг круто в сторону: приходилось или сделать большой крюк, или перелезть плетень и вторгнуться в чужую собственность. Юноши в нерешительности остановились.
– Направо или налево? – спросил Стороженко.
– А почему же не прямо? – спросил в ответ Гоголь.
– Через плетень и леваду?!
– Да.
– Потому что есть такая песня:
Ой, не ходы, Грыцю, На тую улыцю, Бо на тий улыци Тебе съидять птыци…– Ну, с птицами-то мы, пожалуй, справимся, – сказал Гоголь, и оба, не задумываясь долее, перелезли плетень.
Леваду они также миновали благополучно; но когда тут из баштана, засаженного тыквами и подсолнечниками, они выбрались к каким-то задворкам, то угодили как раз
– Гей вы, школяры! – долетел к ним звонкий женский голос. – Откуда вас принесло? Убирайтесь-ка назад, пока в шею не наклали.
«Школяры» оглянулись. У околицы стояла рослая, дебелая молодица с грудным младенцем на руках. Такой же цветущий, ядреный, как мать, он не обращал, однако, на пришельцев ни малейшего внимания, потому что был занят уничтожением сладкого пирога, от которого все лицо его сверх природного румянца было уже вымазано вишневым соком.
– Вот злючка! – проговорил Гоголь и, не слушаясь, двинулся вперед.
– Назад курохваты! Не слышите разве, что я вам говорю? – не унималась разгневанная домохозяйка. – Вот позову чоловика (мужа), так он проучит вас лазать через чужие заборы!
Левада – огороженный или окопанный луг, а также пашня, огород или сад.
– Погоди, голубушка, – пробормотал про себя Гоголь, – не то сейчас запоешь.
И как ни в чем не бывало он продолжал путь мимо того места, где стояла задорная бабенка. Та выступила из-за околицы и решительно загородила обоим дорогу.
– Куда, куда, ироды! Что вам нужно?
– А говорили нам, – отвечал с самым простодушным видом Гоголь, – что есть здесь молодица, у которой дытына похожа на поросенка.
– Ну, вже так! На поросенка?
– Да вот же она! – словно обрадовался Гоголь и указал своему спутнику на ее дитину. – Алексей Петрович! Смотрите-ка, какое счастье: как есть поросенок!
Стороженко громко рассмеялся.
– Поразительное сходство! Настоящий поросенок! Но молодой матери было совсем не до смеха. От нестерпимой обиды она как лист затряслась, как смерть побледнела и, так и сверкая своими чудесными черными глазами, во все горло заголосила:
– Как! Моя дытына похожа на поросенка? Сто болячек вам! Остапе! Остапе! Скорей, Остапе!
Из-за угла показался «чоловик» ее – дюжий мужик с заступом в руках и неспешно подошел к ним.
– Чего раскудахтались? – спросил он и слегка кивнул головою двум обидчикам, которые, в противоположность жене его, стояли совершенно спокойно. – Здорово, панычи! А я думал, жинко, что с тебя кожу сдирают!
– Бей их заступом! – по-прежнему вне себя горланила молодица. – Бей, говорю, шибеников!
– За что бить-то?
– Да ты знаешь ли, Остапе, что они выдумали, эти богомерзкие школяры? Что дытына наша похожа на поросенка!
Остап взглянул на свою дитину и отвечал с той же невозмутимой флегмой:
– А может, и правда. Не сама ли ты меня кабаном зовешь? От бобра бобрята, от кабана поросята.
Собственный «чоловик» ее брал сторону «богомерзких школяров»! Негодованию кровно оскорбленной в своем детище молодой матери не было уже пределов. Осыпав и «шибеников» (висельников) и мужа градом ругательств и проклятий, она в заключение плюнула: «Тьфу, сатано!» – и, не оглядываясь, унесла своего неоцененного младенца в хату.