Гоголь-студент

Авенариус Василий Петрович

Марья Ивановна испуганно отмахнулась обеими руками.

– Нет, нет, мои милые, увольте меня! Для меня нет ничего мучительней этой веселой компании у нашего благодетеля. Того гляди, заставят опять танцевать.

– Вас, сестрица? Когда ж вы там танцевали?

– А не далее как прошлой осенью на свадьбе повара Василия. Сам Дмитрий Прокофьевич открыл бал с молодою; тут и мне нельзя было отказаться идти с молодым. Потом, разумеется, все танцевали разные танцы, русские и малороссийские.

– Все благородные девицы и кавалеры?

– Да, но только вначале для проформы, из угождения хозяину. После отличалась одна прислуга, а перед всеми прочими Сашка с Орькой.

– Это кто же?

– Тоже свои крепостные:

Сашка – капельмейстер домашнего оркестра, а Орька – старшая швея и якобы кастелянша; егоза, но, надо признаться, писаная картинка, когда этак брови подведет, лило набелит, нарумянит. Выскочил это Сашка с палочкой в руке, наряженный петиметром, и пал на колени перед Орькой. Уж какие он тут странности перед нею не выделывал! То поднимется, то опять бух на пол, а она вокруг, как перепелочка, порхает да летает. Дмитрий Прокофьевич обернулся ко мне и говорит: «Можно ли, Марья Ивановна, скажите, на наших балах иметь столько удовольствия, как мы теперь имеем? Эй, мазурку!» И вся ватага давай танцевать мазурку в карикатурном виде. Подобрав полы своей рясы, и старый шут Варфоломейка пошел в присядку, а один из приживальцев хлоп его ладонью по плеши: «Попляши!» Ну, хохот, грохот кругом еще пуще… О-хо-хо! Нет уж, эти потехи не по мне…

– И не по мне, – брезгливо сказал Петр Петрович. – Но тем не менее, по старой пословице: всякая вологодская пивоварня имеет свою сметанную тетку, а всякая изюмная попадья имеет свою гарусную коровницу, – у Трощинского этих сметанных теток и гарусных коровниц в Петербурге, наверное, еще два десятка, и доброго слова одной из них может оказаться достаточно, чтобы обеспечить молодому человеку первый шаг на гражданском поприще. А потому Никоша во всяком случае едет завтра в Ярески.

Сам Никоша, как будто речь шла не об нем, по-прежнему хоть бы пикнул. На другое же утро, когда дядя вошел опять к нему в комнату, он сделал вид, что его не заметил, и только когда Петр Петрович, точно между ними ничего не было, поздоровался с ним, он, не оборачиваясь, ответил сквозь зубы:

– Здравствуйте!

– Ну, полно, брат, не всякое лыко в строку, – сказал Косяровский и, наклонясь к племяннику, насильно обнял и поцеловал его. – Вот я привез тебе из Полтавы, да забыл отдать вчера, фунт леденцов. Других бонбошек, прости, не нашел.

– К чему это все, дяденька?.. Мне вовсе не нужно…

– А зачем тебя брат Павел «сахарным» племянничком зовет? Знать, недаром. Впрочем, и то ведь, собственные стихи тебе теперь слаще всяких бонбошек. Так вот же тебе ключ к ним: пиши себе сколько угодно, упивайся, только не до бесчувствия.

Против такого незлобия не могло устоять и ожесточенное сердце непризнанного стихотворца.

– Теперь я не в таком настроении, чтобы писать, – пробормотал он.

– И чудесно. Так не съездить ли нам вместе куда-нибудь, чтобы проветриться? Например, хоть в Ярески, а? Да или нет?

– Надо еще погадать, – сказал Гоголь с натянутою улыбкой и стал считать пуговицы у себя на сюртуке и на жилете. – Сюртук говорит: «Да», жилет говорит: «Нет».

– Ну, а голос сюртука, как старшего, конечно, имеет перевес, – весело подхватил дядя. – Итак, едем.

Глава двадцать четвертая

В летней резиденции «Кибинцского царька»

До Яресок езды было всего полчаса, и потому дядя с «сахарным племянничком» прибыли туда еще до утреннего выхода старика-хозяина из своих внутренних покоев. Вместо него принял двух гостей новый фаворит Дмитрия Прокофьевича, отставной артиллерист Баранов.

Года три назад этот господин, будучи еще на действительной службе, чуть ли не впервые явился в Кибинцы в числе многочисленных приглашенных на большой семейный праздник – именины молодой племянницы хозяина Ольги Дмитриевны Трощинской. Как артиллерист, имея постоянно дело с порохом, Баранов

сделал себе любимою специальностью всякого рода потешные огни, и вот в Кибинцах ему представился удобный случай в полном смысле слова «блеснуть» своею специальностью. Устроенный им фейерверк произвел такой эффект, что хлебосольный вельможа взял с искусника слово погостить у него еще недельку-другую. Но недели растянулись в месяцы, месяцы в годы. Не вернувшегося в срок из отпуска офицера отчислили от полка; но он катался уже как сыр в масле, сделавшись тем временем приближенным лицом первого украинского магната. Звание «приближенного» в данном случае нельзя было, конечно, понимать буквально: бывший министр считал себя слишком высоким над всеми окружающими, чтобы допускать к себе кого-либо чересчур близко. Но Баранов, человек воспитанный, находчивый и остроумный собеседник, был все-таки головою выше всех остальных прихлебателей; особенно же ценил его Дмитрий Прокофьевич, как говорили злые языки, за то, что он умел мастерски натравливать друг на друга двух давнишних кибинцких шутов и скоморохов: Романа Ивановича и отца Варфоломея. За это же он вместо всяких других званий заслужил себе не очень-то лестную кличку «шутодразнителя».

– До двенадцати часов его высокопревосходительство занят всегда с управляющим и просителями, – любезно извинился Баранов перед Васильевскими гостями. – Не угодно ли присесть, господа?

Выхода старого вельможи ожидало в гостиной уже несколько гостей, прибывших кто за день, кто за два, а кто и за неделю. Тут же между гостями слонялся из угла в угол, как свой человек, отец Варфоломей, но все от него как от зачумленного сторонились. На вид он против прежнего действительно еще более опустился: с нечесаными космами волос вокруг облысевшего черепа и растрепанною жиденькой бородкой, с испитым лицом и налитыми кровью, выпученными глазами, в засаленной рясе, он производил самое отталкивающее впечатление.

– Не понимаю я, признаться, Дмитрия Прокофьевича, – вполголоса заметил Косяровский Баранову, – как он выносит около себя это грязное животное?

– А как мы, прочие, выносим на ногах мозоли? Есть люди мозоли, с которыми мы неразрывно связаны и которые доставляют нам даже некоторого рода удовольствие. А кроме того, мозоль эта в последнее время исполняет и более ответственную должность, Шехерезады, так как падишах наш на старости лет страдает бессонницей. Эй, ты, козлиная борода! Поди-ка сюда.

Старый шут исподлобья с недоверием глянул на шутодразнителя, не без основания ожидая от него какой-нибудь тайной каверзы, и отрицательно замотал головой.

– Иди, иди, говорят тебе, спросить тебя только хотим, – успокоил его Баранов.

Отставной дьячок нерешительно сделал к ним несколько шагов.

– Чего вам?

– А вот господа эти желали бы знать: ты и нынче ночью усыплял Дмитрия Прокофьевича своими былями-небылицами?

Оплывшее лицо отца Варфоломея приняло благоговейное выражение.

– Не небылицами, государь мой, а душеспасительными притчами про всякие христианские добродетели и подвиги.

– И разжалобил опять своим сиротством, выклянчил себе малую толику?

Шут самодовольно ухмыльнулся и, сунув руку в глубокий карман своей рясы, забренчал там деньгами.

– Радетель наш не из богачей чванливых и презорливых, ложкою кормящих, а стеблем очи ближним выкалывающих, но сирым и вдовым заступник, нищей братии щедрый податель…

– Пой Лазаря! Экая жадная ведь скотина! – не без скрытой зависти, презрительно проворчал Баранов и обратился снова к Косяровскому. – Как-то, знаете, больно и горько даже становится на душе за бренность всякого земного величия. Уж чего, казалось бы, выше нашего глубокочтимого хозяина: поистине государственный, мировой ум – да вот тоже наконец старческие недуги одолели, ну, и приходится прибегать к помощи этаких дуралеев.