Голд, или Не хуже золота

Хеллер Джозеф

— Как это ты можешь быть членом Гарвардского Клуба, — спросил Голд с простодушной наивностью, — если учился вместе со мной в Колумбийском и сбежал, не защитив диссертации, потому что знал, что провалишься?

— Я миллионер, Брюс, — просветил его Гаррис Розенблатт, — а все миллионеры — гарвардцы. Хотя, конечно, не каждый гарвардец — миллионер. На самом деле в этой стране есть только один выдающийся университет, и я никогда не буду жалеть о том, что позавтракал сегодня в Гарвардском Клубе. — Прежде чем расстаться, они задержались на углу. — Нам надо поскорее пообедать с тобой и Белл, как только ты получишь

место в администрации президента.

— Я отверг это предложение, — застенчиво сказал Голд.

— Тогда нам не надо обедать, — угрюмо решил Гаррис Розенблатт. — А что же ты будешь делать вместо этого?

— Кое-что очень важное, — сказал Голд. — Я пишу биографию Генри Киссинджера.

— Кого? — спросил Гаррис Розенблатт.

— Генри Киссинджера.

— Кто такой?

— Генри Киссинджер. Он был государственным секретарем. Тот самый, который хотел войти в историю, как Меттерних и Каслри.

— Как кто?

Голд отказался от замысла книги о Киссинджере и забежал домой, чтобы убедиться, что Дина в безопасности и досидит без присмотра до вечера, когда они с Белл вернутся. Теперь, когда Киссинджер отпал, у него оставалась только книга о жизни еврея в Америке, которую он был должен Помрою и Либерману.

НА четвертый день ему удалось снять одну из проблем Джоанни, убедив ее в том, что ее шумный развод никак не помешает его карьере. Джоанни нанесла Гарриет визит соболезнования и вернулась оттуда с известием, что Гарриет желала бы вскоре видеть Эстер и Розу, с которыми хочет поболтать о прошлом, когда был жив Сид. Мьюриел грубо отвергала любые попытки примирения ее с Джоанни, это мучило Голда, пока снизу снова не позвонил Гринспэн и сообщил, что Белый Дом пытается дозвониться до него, но телефон все время занят.

— Брюс, он хочет, чтобы я еще раз попросил тебя, — сказал Ральф. — На сей раз он, может быть, и на самом деле предлагает тебе место государственного секретаря.

— Ральф, мне оно не нужно.

— Может быть, тебе не понравилось что-нибудь, что мы сделали в ООН? Или что-нибудь, что мы собираемся сделать с Израилем?

— Нет.

— Брюс, президент будет очень разочарован. Он рассчитывает на твою помощь — у него неважно с пунктуацией.

— Этот номер не пройдет.

— А как насчет той статьи, что ты ему дал? «Мы не общество, или Наша бесплодная соль земли».

— Он может оставить ее у себя.

— А права на перепечатку? Можем мы опубликовать ее под его именем?

— Да оставьте меня в покое, — устало взмолился Голд. — Ральф, прекрати меня доставать. И отзови, наконец, Гринспэна.

— Попробую, — сказал Ральф. — Но это все равно что говорить со стеной.

— Гринспэн, убирайтесь, — закричал Голд, обращаясь к небритой личности, прячущейся за телефонным столбом на другой стороне улицы; шел пятый день, и Голд направлялся в колледж, собираясь забрать накопившиеся там корреспонденцию и студенческие работы, чтоб им провалиться. Вернувшись уже в сумерках, он нашел Гринспэна наверху в квартире Эстер, на Гринспэне была ермолка и молельная накидка.

— Нам не хватало одного для миньяна, — сказал Виктор, — и я нашел его внизу в машине.

У Розы обнаружилась новая опухоль на груди,

и на сей раз ей нужно было идти в больницу на биопсию. Результаты анализа ожидались через двенадцать дней.

После того, как Гринспэн приступил к вечерней молитве, Голд начал молитву о мертвых, читая по-английски еврейские слова, написанные латинским алфавитом:

— Итгадал вейиткадаш [263] .

263

Итгадал вейиткадаш — траурная молитва, или кадиш, читается на арамейском языке и начинается приведенными словами. Молитва обращена к Богу и перевод ее первых слов звучит так: «Пусть Его имя возвеличится…»

Гринспэн был единственный, кто мог читать по-еврейски в оригинале. Гринспэн был по-прежнему небрит. Голд чувствовал смущение из-за того, что все мужчины семьи, несмотря на запрет бриться в течении семи траурных дней, были выбриты. Гринспэна пригласили остаться на обед и дали понять, что не возражают и против прихода его жены.

— Гринспэн, пожалуйста, уйдите, — прошептал Голд.

— А завтра вечером мы вам тоже понадобимся? — намекнул Гринспэн. — Моя жена прекрасно печет.

— Стыдно, Гринспэн, стыдно. Вы — шонда.

— Я что, должен всю жизнь провести в забегаловках и кафетериях? — бросился в атаку Гринспэн. — Вы что, думаете, мне при моей работе часто доводится есть вот так?

— Но ведь вы записываете все это, да? — выдвинул обвинение Голд.

— Мой микрофон закрыт.

— Почему он держит руки на животе? — нахмурившись, потребовал ответа Джулиус Голд, чуть ли не впервые за неделю в голосе его прозвучало раздражение и любопытстве.

— У него жучок в пупке, — сказал Голд отцу. — Прикрывайте его получше, Гринспэн. Вот идет моя мачеха со словами мудрости, которые вы должны сохранить в памяти.

— Куд-куд-куда, — сказала Гусси Голд.

К вечеру число визитеров уменьшилось. Мьюриел, наконец, снизошла до нормального общения с Джоанни, проявляя при этом откровенно непристойное любопытство, а потом, как в прежние времена, затеяла перебранку с Идой. Джоанни в тот вечер уходила рано, потому что на следующее утро ей нужно было улетать в Калифорнию. В лифте она спросила у Голда:

— Как у тебя сейчас дела с Белл?

— Как всегда прекрасно.

— А ей об этом известно?

Голд с искренним чувством поцеловал ее на прощанье и решил, если получится, наладить отношения с Белл.

— Белл, — обратился он к жене во время одного из переездов из дома в дом на шестой день и от волнения сначала даже запнулся. — Как там твоя мать? Она знает, что мы снова вместе?

Белл кивнула, прежде чем ответить.

— Знает.

— Знает? — сказал Голд. — И как ты ей об этом сказала?

— Я ей не говорила.

В голосе Голда послышалось недоумение. — Откуда же она знает, что мы снова вместе, если ты ей не говорила?

— Я ей не говорила, что ты уходишь, — с улыбкой сказала Белл. Потом она попросила его об одолжении для детей. — Мне звонили мальчики. Они хотят приехать домой на уик-энд.