Голем в Голливуде
Шрифт:
Звук «в» дают две разные ивритские буквы. В блокноте Джейкоб написал, как учил отец, – не ламед бет, а ламед вав:
В свою очередь, буква «вав» как согласная произносится «в», а как гласная – «о».
Стало быть, его имя можно произнести двояко.
Лев.
Или Loew.
Немецкая
Нет: спустя тридцать два года.
Во временном пристанище отдела спецхранений Джейкоб разразился надсадным истерическим смехом.
Не узнал собственное имя.
– Пожалуйста, тише.
Джейкоб смолк. Сводило живот.
Жутко хотелось выпить.
Выходит, он однофамилец знаменитого ребе. Ну и что? На свете полно Лёвов. И что из того, если он и впрямь какой-нибудь пра-пра-пра-прародич? Семейства разрастались в геометрической прогрессии. Он где-то читал, что на свете живут около тысячи Рокфеллеров и от первоначального богатства их отделяет каких-то четыре поколения: большинство – обычный средний класс, кое-кто беден. Вернулись к среднему уровню.
Махараль умер в самом начале семнадцатого века. На каждое поколение отпустим двадцать пять лет, а то и меньше: в те времена рано женились и рано умирали.
Получается шестнадцать-восемнадцать поколений. В лучшем случае он один из десятков тысяч потомков.
Впрочем, отцовское увлечение Махаралем обретает новый смысл. Здесь уже не просто любознательность ученого.
А чего ж отец молчал? Вроде есть чем гордиться.
Джейкоб закрыл глаза. Перед мысленным взором мелькали отцовское лицо и глиняная голова с синагогального чердака.
Вспомнилось, как его разглядывал Вихс. Сравнивал. Что, узнал?
Но Джейкоб не похож на Сэма.
Он пошел в мать.
Вы детектив Джейкоб Лев.
Охранник называл его полным именем, и Джейкоб это принял за манерность, фигуру речи. Так вас зовут, верно? Теперь же казалось, что Вихс пытался что-то ему втемяшить, процарапать в глине его несметливой башки.
Джейкоб-лев-джейкоб-лев-джейкоб-лев.
Почему вы пустили меня на чердак?
Вы попросились.
Наверняка многие просятся.
Не все они полицейские.
В иврите каждая буква соответствует числу. Ламед – «тридцать», вав – «шесть».
И есть древняя легенда о тридцати шести незримых праведниках в каждом поколении, которые сберегают мир.
Твой батюшка-ламедвавник.
Всякий, кто себя мнит ламедвавником, по определению не ламедвавник.
Я
Мания величия – еще один симптом надвигающегося безумия.
В пальцах хрустнул карандашик. Больше не в силах сдерживаться, Джейкоб расхохотался.
– Сэр!
Джейкоб хотел было извиниться, но библиотекарша отпрянула, словно разглядев в нем нечто невыразимое. Он встал, и она ринулась за конторку; опасливо подала Джейкобу корзинку с его вещами. На благодарность не ответила. Взбираясь по лестнице, Джейкоб услышал, как сзади хлопнула дверь и лязгнул засов.
Круг
– Сейчас, Янкель, даже не верится, что мы были такие юные. Что соображает шестилетняя девочка? Ничего. А десятилетний мальчик еще меньше.
Нынешний монолог о любви навеян недавней помолвкой Фейгеле, младшей дочери Лёвов. В честь обрученных Перел ваяет кувшин для специй, которым воспользуется на хавдале — церемонии проводов субботы. Она вертит гончарный круг, руки ее серебристо сияют.
– Уже тогда Юдль слыл ученым. Когда вернулся из иешивы, наши родители сговорились о женитьбе. Я была самой счастливой девушкой на свете. – Перел улыбается. – Парень-то видный.
Под ее пальцами глина вздрагивает, словно плоть возлюбленного.
Тотчас вспыхивает аура.
– Не бывает гладких путей, Янкель. Когда мне исполнилось шестнадцать, отец неудачно вложил деньги. В одночасье потерял все. Наши мудрецы говорят: богат тот, кто счастлив тем, что имеет. Еще они говорят, что бедняк подобен покойнику. До катастрофы все называли отца Райх, хотя по правде его звали Шмелкес. Вообрази, каково это: слыть богачом и вмиг всего лишиться. От позора отец нам в глаза посмотреть не мог.
Уж она-то может это вообразить. Она изведала насмешку чужого имени.
Перел мнет глину. Свечение ауры неравномерно, оно ярче вокруг головы, сердца, рук и под юбкой между ног.
– Все думали, Юдль разорвет помолвку. Отец ему написал – мол, теперь он не осилит приданое. Я, конечно, горевала, но что тут поделаешь?
Кувшин обретает симметрию и гордую форму, аура становится нестерпимо яркой, окутывая Перел ливнем серых оттенков – ртути, олова и тумана, а еще тишины, тоски, неопределенности, терпения и мудрости, а еще до ужаса ужасной серостью беспримесной злобы.
Она не понимает, как все это может сосуществовать. Какая она, ребецин?
– Я была девчонка. Думала, все, жизнь кончена. Утонула в тоске, неделями не вылезала из постели. Мать боялась, что у меня чума. Из комнаты, которую я делила с четырьмя сестрами, меня отселили на чердак. – Легкая усмешка. – Может, поэтому здесь мне так хорошо.
Интересно, думает она, а у меня есть аура? Даже если есть, самой-то не видно. Наверное, есть, потому-то собаки рычат и поджимают хвост. Грустно, что собака знает тебя лучше, чем ты сама, но, видно, так уж заведено. Со стороны оно всегда виднее. Скажем, Перел явно не ведает про свою ауру. Если б увидала, как аура пузырится расплавленным серебром, так бы не балаболила.