Голому рубашка. Истории о кино и для кино
Шрифт:
Славик Михайлов, мой друг с институтских времен и второй режиссер на многих моих картинах, встретил нас на вокзале и тут же сообщил мне:
— Ежов попал в больницу с очень странным диагнозом.
Ежов — директор нашей студии: когда мы снимали «Бабника», он был администратором в группе, показался мне очень деятельным и энергичным человеком, и я пригласил его на должность директора только что открытой мною студии «Новый Одеон», где мы под его экономическим руководством тут же сняли короткометражку «Настоящий мужчина».
Так что же с ним произошло?
Ежов жил один. Мужчина он был представительный, пользовался успехом у женщин, и после одной
— На что жалуетесь? — спросила его дежурная.
— У меня член стоит, — по-простецки сказал Ежов и тут же услышал в трубке отбойные гудки.
Он позвонил еще раз:
— Чего вы даете отбой?! — возмутился он. — Я же говорю вам, у меня член не опускается, стоит уже четыре часа!
И снова отбой.
После нескольких однообразных попыток Ежов наконец сообразил попросить к телефону старшего, начальника. Подошел мужчина, и Ежов, уже со стоном, объяснил ему, в чем дело. Тут же за Ежовым была выслана карета, его забрали и привезли в Первую Градскую больницу. Весть о том, с каким диагнозом доставлен больной, моментально облетела почти всю больницу, и на Ежова, по его словам, сбежался весь женский персонал. Все делали вид, что пришли по делу, но на самом деле следили за Ежовым, которого в это время осматривали доктора. В конце концов Ежову сделали какие-то успокаивающие и обезболивающие уколы в надежде, что они снимут эрекцию, но ничего больному не помогло — член стоял. Ежов уже не обращал внимание на толпы людей, которые собирались у его койки и думал только об одном — поскорее бы все закончилось.
Врачи тем временем приняли решение, что нужна операция, и Ежова перевезли в институт Склифосовского. Там опять сбежался весь женский персонал, слышны были Ежову женские прыски, охи и ахи, но он уже был в таком состоянии, что все ему было до лампочки.
Ему срочно сделали операцию. По словам Ежова, его член после этого стал похож на сардельку, рассеченную по краям четырьмя разрезами перед тем, как ее кладут в электронную печь. Но эрекция после операции исчезла, и через три дня Ежова выписали, предупредив, что в течение месяца нельзя заниматься никаким сексом.
Честно скажу, меня эта история (к моменту моего возвращения из круиза уже благополучно закончившаяся), очень развеселила. Я посчитал, что нашей студии «Новый Одеон» и мне, как режиссеру фильма «Бабник», о котором некоторые неумные критики писали, что этот фильм про межполовые отношения, такая история как бы поможет стереть грань между авторским вымыслом и непредсказуемой реальностью, придаст нашей студии некий фривольный шарм, еще больше взбудоражив наших горе-критиков. И вообще я был не прочь, чтобы случай с наши директором воспринимали как некую увертюру-эпиграф к деятельности нашей студии. Смешно.
Но у истории этой оказалось почти криминальное продолжение. Приблизительно через полгода, когда мы уже начали снимать фильм «Новый Одеон», я вдруг заметил, что с трудом раздобытые на фильм небольшие деньги утекают куда-то. Я попросил Ежова представить мне отчеты о расходах, и, когда они наконец попали мне в руки, без труда
Подсчитывая потерянные суммы, Соколов вдруг наткнулся на интересный пункт в финансовом отчете Ежова: покупка в магазине «Интим» реквизита, необходимого для съемок «Нового Одеона». Мы стали гадать, что это за реквизит из только что открытого в Москве магазина «Интим», и, поскольку получить у Ежова наши денежки было на тот момент весьма проблематично, я решил получить взамен хотя бы этот непонятный реквизит. И даже, мне кажется, я чересчур зациклился на этом вопросе. Поэтому я поручил Соколову сказать Ежову, что мы собираемся подать на него заявление в прокуратуру; но, если он отдаст нам этот реквизит, купленный в магазине «Интим», — мы дело закроем. Соколов ушел на переговоры и вернулся с завернутым в газету предметом, про который сказал, перед тем как развернуть газету: «Жуткая мерзость».
Этот предмет оказался искусственным половым женским органом, снабженным к тому же электрическим приводом, создающим вибрацию. Привод осуществлялся как от батареек, так и непосредственно от сети с переменным током 220 вольт. Батареек в этом «реквизите» не было. И тут вдруг меня осенила догадка: Ежов пострадал не от женщины, а от этого искусственного влагалища. Пожалев потратить деньги на батарейки, он подключил «прибор» к сети, по какой-то причине произошло короткое замыкание, и, как следствие электрошока, возникла неисчезающая эрекция. То есть нашего Ежова закоротило!
Я спросил Соколова:
— А он сразу согласился отдать тебе эту штуку? Мог ведь сказать, что потерял, например.
— Нет, сразу отдал и, как мне показалось, даже охотно, — сказал Соколов.
Может, это моя сценарная догадка, а может, такой хитрый план мести был задуман Ежовым: он решил, что я не удержусь от соблазна использовать этот «реквизит» по назначению и попаду в ту же ситуацию, что и он. Но не на того напал, дорогой товарищ!
ГАЙДАЙ И ГОГОЛЕВЕД
Году, по-моему, в 1977 или 1978 в Болшево проходил семинар кинематографистов, на котором присутствовал и я — тогда еще начинающий сценарист. Мы смотрели фильмы, обсуждали их, перед фильмами выступали их создатели — сценаристы, режиссеры.
Нам показали только что снятый фильм Леонида Гайдая «Инкогнито из Петербурга». Мне фильм понравился, и, должен сказать, я никогда не думал, что смогу смеяться на «Ревизоре» Гоголя. И то, что мне было смешно, я думаю, это целиком заслуга Гайдая. Он смог наполнить эту пьесу юмором, гегами, понятными сегодняшнему зрителю, а в оригинале (пусть простят меня Николай Васильевич и почитатели этой его пьесы) хохмы типа «Добчинский-Бобчинский» не вызывали у меня даже тень улыбки. Пьеса хлестко высмеивала нравы того времени, очень хороша сама задумка, но… как говорил Аркадий Райкин в одной из своих миниатюр, — не смешно. И вот Гайдаю каким-то чудом удалось преодолеть заложенные в пьесе архаичные шутки и адаптировать ее под современного зрителя. Низкий ему поклон за это.