Голоса потерянных друзей
Шрифт:
Словом, вот уже четыре месяца о хозяине нашем ни слуху ни духу. Стало быть, эта его дочурка с кожей цвета слоновой кости либо знает, что с ним случилось, либо явилась ровно затем, чтобы это выяснить.
Зря, конечно, она это все затеяла. Если куклуксклановцы и рыцари «Белой Камелии» поймают ее, не станут они разбираться, зачем и для чего она здесь, потому что приличные женщины и девушки в одиночку ночами не бродят. А после войны в округе пруд пруди саквояжников, разбойников да всяких бродяг. Полно молодых беспредельщиков, недовольных сегодняшним днем, правительством, войной, луизианской конституцией, по которой темнокожим теперь
Ох и бесстрашная она, эта Джуно-Джейн, а может, просто отчаянная. Впрочем, и то и другое — веская причина, чтобы прошмыгнуть между кирпичных столбов, приподнимающих первый этаж хозяйского дома аж на восемь футов над землей, и сквозь дыру для угля пробраться в подвал. Много лет назад мальчишки использовали ее, чтобы воровать еду, но теперь из всех бессемейных только я в нее пролезаю — и все из-за моей худобы.
Я бы охотно держалась в сторонке и от всей этой истории, и от Джуно-Джейн, но мне надо разузнать, что ей известно. Если масса покинул этот мир и его внебрачная дочь заявилась сюда, чтобы найти завещание, надо успеть раздобыть наш собственный договор. Никогда в жизни я ничего не крала, но теперь придется. Выбора у меня нет. В этот раз хозяйке уже никто не может помешать, и она, как пить дать, сожжет документы, как только узнает о гибели мужа. Эти богачи так и норовят избавиться от издольщиков в самый последний момент, когда те уже, считай, получили землю в свое владение.
Стараясь ступать бесшумно, я делаю несколько осторожных шагов. Когда на плантации затевались игры или соревнования, кто больше всех соберет и начистит кукурузы, я сновала туда-сюда легко и проворно, точно бабочка. «Какая же ты грациозная, хотя с виду — совсем нескладеха!» — изумлялась Тати. Надеюсь, сейчас мне это поможет. Хозяйка распорядилась, чтобы Седди ночевала в маленьком закутке рядом с чайной комнатой, а у этой женщины слух острый, а язык — без костей. Седди любит ябедничать хозяйке, строить всевозможные козни, обижать прислугу и никогда не упустит возможности пройтись по нам разок-другой плетью, которую хозяйка всегда носит с собой. Любой, кто перейдет Седди дорогу, рискует получить порцию яда в ковшик с водой или в пшеничный пирог. И тут уж бедняжке станет так худо, что впору концы отдавать. Она сущая ведьма, иначе не скажешь. И даже когда спит, наверное, все видит и слышит.
Но в таком наряде — шляпе, штанах да рубахе — она меня не узнает. Если только не присмотрится, а уж этого я не допущу. Седди — старая, медлительная и обрюзгшая. А я — проворная, как водяной кролик. Хочешь — выжигай поле, хочешь — у края меня поджидай, а я все равно не попадусь в твой котелок. Тебе за мной не угнаться!
Вот что твержу я себе, осторожно пересекая подвал, залитый светом луны, который легко проникает через окно. Можно было бы подняться по лестнице, ведущей в детскую, но верхняя ступенька скрипит, да и комната Седди неподалеку.
Вместо этого я выбираю лестницу, ведущую в комнату дворецкого. Мы с Эфим, моей сестрой, много раз убегали из дома этой самой дорогой, а потом возвращались. Началось это после того, как хозяйка забрала нас из маминой хижины и сказала, что отныне мы будем спать на полу под колыбелькой малышки Лавинии и успокаивать ее по ночам, если она вдруг начнет капризничать. Мне тогда было три, а Эфим — шесть, и мы обе скучали
Мисси Лавиния с самого рождения напоминала неприятную маленькую птичку. Пухленькая, бледная, с толстыми щечками и до того светлыми волосами, что сквозь них просвечивала кожа, она не пришлась по душе даже собственной матушке, которая хотела «хорошенькую дочку». Да и отец ее невзлюбил. Может, потому он души не чаял в своей второй дочери, которую ему родила креолка, — ведь девочка вышла писаной красавицей, этого у нее не отнимешь. Он даже как-то раз ее привозил в поместье, когда хозяйки и мисси Лавинии не было дома — они уехали погостить у родственников госпожи, живущих на хлопковых островах.
Как знать, может, из-за того что масса так сильно любил Джуно-Джейн, его дети, рожденные в браке, пошли не по той дорожке.
Обнаружив люк, ведущий в комнату дворецкого, я оглядываюсь и прислушиваюсь. В доме так тихо, что я различаю, как ветки хозяйской азалии, точно сотня когтей, скребутся в окно. Жалобно поет свою ночную песню козодой. Недобрый знак. Если он пропоет трижды, жди встречи со смертью. Но этот выводит две трели и замолкает.
Интересно, а это к чему? Надеюсь, что такой приметы нет.
По окну столовой бегают тени от ветвей. Я захожу в женскую гостиную — комнату, где до войны хозяйка устраивала вечера, на которые приглашала дам из окрестных поместий — они вместе сидели за рукоделием или пили чай. Госпожа угощала их лимонным пирогом и шоколадными конфетами из самой Франции. Но это было давно, когда еще хватало денег. В такие дни мне или сестре поручали стоять сбоку с огромным веером из перьев, прикрепленным к длинной палке. Мы обмахивали им гостей, а заодно отгоняли от угощения мух.
Иногда от нашего усердия на пол слетала сахарная пудра. «Даже не вздумайте ее пробовать, когда будете прибирать, — как-то сказала нам повариха. — Седди посыпает пироги ядом, когда ей только вздумается». Поговаривают, что именно из-за этого у хозяйки после юного мистера Лайла и мисси Лавинии родилось двое синих детишек, а сама она так обессилела, что потом оказалась в инвалидном кресле. А другие считают, будто все беды хозяйки оттого, что когда-то ее семью прокляли. Видно, это наказание Лоучам за то, как они обходятся со своими рабами!
Когда я иду по коридору мимо комнатки, где спит Седди, по спине бегут мурашки и холод пробирает до самых костей. Над головой мерцает и плюется керосиновая лампа. Весь дом постепенно затихает, а Седди в своей постели сопит и храпит до того шумно, что ее слышно даже за дверью.
Я поворачиваю за угол и оказываюсь в салоне. Быстро пересекаю его, рассудив, что Джуно-Джейн, наверное, будет искать библиотеку, где в ящике письменного стола масса хранит свои бумаги. Чем ближе я к цели, тем громче становятся звуки на улице — шелест листьев, стрекот ночных насекомых, лягушачье кваканье. Девочка, похоже, умудрилась открыть дверь или окно. Но как? Хозяйка строго-настрого запрещает открывать окна на первом этаже, даже если жара такая, что не продохнуть. Она страшно боится воров. На втором этаже открывать окна тоже нельзя. Госпожа до того ненавидит москитов, что заставляет прислугу в теплые месяцы жечь во дворе смолу днем и ночью, а когда дом проветривали в последний раз, я уже и не вспомню.