Голоса потерянных друзей

Уингейт Лиза

Так, значит, надо скорее бежать, пока меня не пристрелили — или еще чего хуже!

С какой стати меня вообще должно заботить, во что там ввязалась мисси на пару с этой девчонкой, Джуно-Джейн, которая все эти годы жила как настоящая королева? С чего бы? Чем я им обязана? Тяжким трудом, от которого нестерпимо болит все тело, а ладони все в кровавых ранах от острых веток хлопка? Работой, после которой я, обессилев, падаю на кровать в девять часов и засыпаю, чтобы утром, в четыре, снова начать все сначала?

«Всего один сезон! Последний сезон, Ханни, — и у тебя наконец появится что-то свое.

И ничье больше. Ты заживешь настоящей жизнью. Может, Джейсон и не блещет умом, да и красотой тоже, но он славный, честный работник. Он будет тебе добрым мужем, сама знаешь. Возвращайся домой. Переоденься в свое платье, а эту одежду сожги, как только представится случай. Никто не должен узнать о том, что произошло!» В голове моей созревает план. Тати скажу, что меня посадили в подвал хозяйского дома, сбежать я никак не могла, потому что у дома без конца терлись мальчишки, подметавшие двор, а потом я уснула.

Никто не должен узнать!

Стиснув зубы, я убираю пистолет в ридикюль мисси и со злостью захлопываю его. Чем же я заслужила весь этот ад? За что прячусь тут посреди какого-то лагеря, под покровом ночи, спасаясь от великана, который хочет меня застрелить и выбросить в реку?

Да ни за что! В этом-то все и дело. Все как в старые времена. Мисси Лавиния опять выдумывает какую-то пакость, садится в сторонке и ждет, пока кто-нибудь на нее клюнет и получит по первое число. А потом встает, закладывает пухлые ручонки за спину и даже на носки привстает от гордости, что это не она впросак попала!

Но сейчас все будет иначе. Пускай мисси Лавиния сама думает, как выпутаться из беды.

Надо добраться до городской окраины, пока еще темно, поискать у дороги укромное местечко и дождаться там рассвета. Пускаться в путь затемно нельзя. Представителям «цветного народа» путешествовать в одиночку опасно — по ночам на дороге можно встретить наездников, которые, как в свое время патрульные, следят за тем, чтобы мы не перебегали с места на место, если только не по поручению кого-то из белых.

Осторожно выглянув из-за брезента, я осматриваюсь, выискивая себе путь понадежней. Недалеко от причала я вижу человека в белой рубахе. Он смотрит в мою сторону. Я пригибаюсь на тот случай, если он и впрямь меня заметил. А потом понимаю, что никакой это не человек — просто кто-то повесил на ветку одежду сушиться. Под одеждой мерцают угли, оставшиеся после костра. Рядом растянута занавеска, закрепленная на стволе дерева, а над ней висит москитная сетка.

Из-под сетки торчат чьи-то огромные ступни.

Первая часть моего плана проясняется. Я выскальзываю из своего убежища и, стараясь не шуметь и держаться тени, устремляюсь к лагерю.

Схватив шляпу, которая сушится на дереве, я надеваю ее на голову вместо своей, стараясь не думать о том, воровство ли это, когда ты меняешь свою вещь на чужую. Если утром, когда я отправлюсь в обратный путь, Мозес, человек в шрамах или кто- нибудь из его работников отправятся на мои поиски, им будет сложнее узнать меня.

Мои пальцы проворно скользят по рубашке, расстегивая костяные пуговицы. Я сбрасываю ее и тянусь за белой, чужой, пока москиты не успели на меня накинуться. Воротник цепляется за ветку, и мне, несмотря на мой высокий рост, приходится

подпрыгнуть, чтобы стащить рубашку, не порвав ее. Ветка распрямляется, занавеска, привязанная к ней, дергается, и хозяин рубашки недовольно переворачивается на своем тюфяке на другой бок, он прочищает горло, кашляет.

Я застываю как вкопанная и жду, когда он затихнет, а потом, быстро закинув свою старую рубашку на ветку, бегу, как была, полуголая, с его одеждой в руках, к соседнему полю, с которого уже собрали урожай. Там я прячусь среди стерни и одеваюсь. В роще заливается лаем собака, ей отвечает другая. Потом — третья. Их голоса сливаются в протяжную охотничью песнь. Она воскрешает в памяти дни, когда патрульные и надсмотрщики сновали по дорогам со своими псами и выискивали беглецов, которые прятались в болотах или пытались удрать на Север. Иногда их быстро ловили. Но порой им удавалось скрываться месяцами. Некоторые из них так и не вернулись, и мы верили, что им удалось добраться до «свободных штатов», о которых были наслышаны.

Но чаще всего беглецы, мучимые голодом, лихорадкой или тоской по своему народу, возвращались домой сами. А что с ними было дальше, зависело от хозяев. Но если их заставали в поле, патрульные спускали на них собак, и те впивались зубами в плоть и отдирали ее от костей, а потом то, что осталось от человека, притаскивали на плантацию. И тогда все — и те, кто работал в поле, и домашняя обслуга, и детвора — должны были выйти на улицу и смотреть на изувеченного, измученного беглеца и на порку, следовавшую за этим.

Масса Госсетт беглецов у себя никогда не оставлял. Он любил говорить, что если раб не благодарен ему за достойную кормежку, выходные по воскресеньям (за исключением сахарного сезона), за одежду и обувь, за то, что его не продали, а оставили с родными, то ни к чему ему такой помощник. Почти все труженики плантации Госсеттов на ней и выросли, а вот рабы, попавшие сюда с земель семейства Лоуч в качестве свадебного подарка хозяйке, могли поведать другую историю. Их тела были испещрены шрамами, на руках и ногах часто не хватало пальцев, а переломанные и неправильно сросшиеся конечности так и оставались кривыми на всю жизнь. От них-то — а еще от обитателей соседних плантаций — мы и узнавали, какая она, жизнь за пределами Госвуд-Гроува. День ото дня мы с тревогой следили за хозяйкой, опасаясь ее немилости. Мы понимали, что многим живется куда хуже, чем нам, и знали, что все может измениться.

Не хочу, чтобы меня в лесу сцапали собаки, и потому решаю, что лучше бы спрятаться поближе к городу — а то кто их знает, может, они уже напали на след. А еще неплохо бы шмыгнуть утром в какую-нибудь повозку и уехать. Можно даже заплатить из кошелька мисси, но мне не хватит на это духу.

Вот о чем я думаю, притаившись среди стерни и застегивая чужую рубашку. Я прячу под нее ридикюль мисси, заправляю край рубашки в штаны и затягиваю потуже кожаный ремень Джона, чтобы ничего не потерять. Теперь меня можно принять за толстопузого мальчишку, но это даже хорошо. Толстяк в белой рубашке и серой шляпе. Чем меньше я похожа на кучера, тем лучше. Надо только подыскать повозку и спрятаться до утра, пока владелец моей новой рубашки не проснулся и не обнаружил подмену.