Голоса за стеной
Шрифт:
Среднего роста, худенький, с печальными светлыми глазами под угольно-черной шапкой волос на хрупком смугловатом лице. Работал он так же застенчиво и тихо, каким казался и с виду, незаметными, легкими движениями; неслышно переговаривался с кладовщицами, их голоса гремели, его шелестел. Но в шатком порядке кладовой, от которого до неразберихи рукой подать, на избитом деталями столе лежал безупречно чистый журнал комплектовки, и даже на расстоянии было видно, как четки и аккуратны записи в нем.
— Давно он у вас?
Начальник техчасти вопросом Владимира Ивановича был застигнут врасплох и не сразу понял, о ком речь. Сообразив же, аттестовал Капустина наилучшим образом и сказал, что да, уже давно, почти два года, из них полтора проработал слесарем по ремонту приспособлений.
— Заберу я его от вас, — сказал Родионов,
Еще не раз видел главный технолог тихого распреда второго механосборочного то в цехе, то на территории, то в столовой озабоченного и погруженного в свои расчеты, арифметически простые, но зато сложнейшие психологически, связанные с добыванием деталей до полного комплекта от разнохарактерных участковых, сменных и старших мастеров, в арсенале которых есть все средства борьбы — от ласкового обмана с шутками-прибаутками до соленой матерщины.
Однажды Родионов догнал Гришу в длинном коридоре и спросил:
— Сколько получаешь?
— Семьдесят пять рублей.
— Учишься?
— Д-да… в политехническом на втором курсе.
— Пойдешь ко мне в отдел техником-технологом?
Гриша растерялся и медленно, беспорядочно задвигал руками.
— Подумай, — сказал Владимир Иванович, кивнул и ушел к себе…
С тех пор прошел год. Гриша работал в отделе у Родионова, с редкими и короткими перерывами писал за своим столом технологии на слесарную обработку, писал в равнодушные зимние дни и в слепые осенние, в пьяные дни весны, в летний пузырящийся дождь и в ярко-голубой полдень…
А вечерами писал в аудиториях политехнического института. Два года подряд он поступал в художественное училище, но оба раза срезался на конкурсе рисунка. Однако рисование не бросил, вот только времени не хватало.
На совещаниях в кабинете главного технолога, водя пальцем по боковой стенке обшарпанного шкафа, Гриша видел себя, раскованного, забывшего о смущении и робости, с мольбертом в обществе грациозной светловолосой девушки где-то на необитаемом острове, под безмятежным солнцем, под ласковым ветром, ублаготворенного спокойным дыханием океана, шорохом громадных пальмовых листьев, полетом невиданных птиц… Ну, пусть не на тропическом острове, но хотя бы на берегу Черного моря, он никогда еще не был у моря…
Летом его мечты осуществились: он получил в завкоме путевку в пансионат на Черноморском побережье Кавказа.
Это превосходило своим великолепием высмотренное на картинках и вычитанное в книгах. Здесь были и пальмовые аллеи, и ослепительные теплоходы у причалов. Все двигалось, смеялось, дышало полной грудью, исторгало ликующие возгласы, обрывки модных песенок, беззаботных разговоров. Вода и берег, теплоходы, рестораны и кинотеатры кишели людьми, шумными, легко одетыми; они наслаждались радостной сутолокой, сиянием солнца, блеском моря и шепотом деревьев. Широкие лестницы текли прямо в море как каменные водопады, парадно возвышались санаторные дворцы, сверкая стеклом, алюминием и поражая простотой форм; воду бороздили десятки суденышек, небо — серебристые самолеты и пестрые вертолеты. Словно непрерывное празднество, которое было связано с чем-то, чего Гриша попросту испугался.
Едва только поезд миновал станцию Белореченскую и равнинный пейзаж в окне сменился невзрачными, поросшими кустарником холмами, не предвещавшими величия кавказских хребтов, пассажирами купейного вагона овладело беспокойство. До сих пор они меланхолично отсиживались или отлеживались в своих купе, не нуждаясь в общении. Теперь же все припали к окнам, за которыми простиралась долина с полями, рощами и поселками, и домишки, машины, квадраты полей казались игрушечно красивыми со стометровой высоты железнодорожного полотна. Стихийные смотрины привлекли всех, и хотя никакого общего разговора не было, но уже метались из конца в конец взгляды, все размашистее становились жесты, все громче смех, и еще до того, как группки в разных концах коридора стали перемешиваться, а затем обособляться, установилась атмосфера любви и доброжелательности, ожидания и призыва. Гриша почувствовал это, несмотря на свою, мамой и папой взлелеянную, неискушенность, и ему нестерпимо захотелось быть таким же веселым, смелым, как все молодые и не очень молодые люди, которые легко и отважно идут на сближение. Но он знал, что у него так не получится, стоял у окна
Это длилось целую вечность и было мучительно.
Начались туннели. Они с шумом втягивали в себя поезд и в грохоте пропускали сквозь свою прокопченную тьму. Горы стали выше и круче, но и там, на одном уровне с вершинами, роилась жизнь. Облака оживляли мрачный камень. И солнце его оживляло, и голубизна неба. И журчание прозрачных речек. И шумящий горный лес у подножий. Как ни грохотал поезд, как ни торопился, он не мог проскочить мимо бытия горного леса и не мог заглушить его шума.
Нет, никакие описания не заменят прелести натуры, думал Гриша. В лучшем случае они могут дать представление о ней. Но даже если представление это ярче, чем сама действительность — с солнцем более горячим, с небом более синим, с зеленью зеленой и густой до неправдоподобия, с очертаниями вершин более причудливыми, чем рискует их выполнить природа, — то и тогда этой ослепительной и пестрой росписи не хватает главного: жизни. Земля даже на кладбищах пахнет жизнью, а с картин она не пахнет ничем. Живопись тем и хороша, что, глядя на нее, вспоминаешь тепло, и влагу, и звуки, и ароматы. Но вспоминаешь, если глядишь на нечто знакомое, на вошедшее в память через все органы чувств, а не через одно только зрение, потому что, не ощутив жизни из нее самой, разве ощутишь ее из описания красками или словами?
Какое горячее солнце! Какие долины! И пролетаешь мимо этого, и деревья проходят сквозь тебя, и оставляют в тебе свой аромат, и шелест, и сухую теплую пыль, и проходят сквозь тебя горы, и травинки, и легкие речки, и все оставляет частицу себя и требует немедленно схватиться за кисти и краски. И останавливает лишь мысль о том, что получатся в результате не живые горы, а красивая и мертвая картина. Значит, остается глядеть и впитывать краски, шумы и запахи, зная, что впереди, за коротким отпуском, будет много обыкновенных будних дней, когда каждый миг и каждая незамысловатая картинка этого отпуска приобретут драгоценность воспоминания и ярчайшие, несравнимые с настоящими, краски.
И, забыв о несмелости своей и ненужности, Гриша, забравшись в купе, одиноко глядел в окно, щурясь, когда грохочущие туннели втягивали поезд и выбрасывали его по другую сторону горы; глядел и смущенно улыбался, и Кавказ в ответ улыбался ему гордо и покровительственно и обещал много незабываемых впечатлений и необыкновенных встреч…
Родионов и Гриша Капустин жили в одном районе, на параллельных улицах, и почти ежедневно встречались на троллейбусной остановке, кивали друг другу, и каждый самостоятельно садился в троллейбус, редко обмолвившись каким-нибудь словом. Но с тех пор, как Капустин стал работать у Родионова, они иной раз успевали кратко поговорить о чем-нибудь. Обычно разговор затевал Родионов, с любопытством приглядываясь к Грише. Чем-то он был занятен, да тут еще слушок, что сигал с обрыва из-за неудачной любви. Родионов чувствовал в парне натуру неординарную, во всяком случае, необычную для него, знавшего заводскую молодежь в пределах давней традиционной схемы. Любопытство это подогревалось еще и тем, что у Родионова было двое детей почти такого возраста, как Капустин. Разгадывая для себя Гришу, он думал о том, что, наверное, и своих-то не так уж хорошо знает, как полагал прежде. «Они о нас знают почти все, мы же о них… Что мы знаем? Только то, пожалуй, что на поверхности. А как преодолеть это расстояние? Физического измерения для него нет. В этом вся беда…
Его суждения о людях основывались на их поступках. Чаще всего этого хватало, для краткой характеристики «человек» или «не человек». Но иногда наблюдения противоречили друг другу, хорошие черты оказывались у плохих людей, а хорошие люди бывали покрыты такими лишаями! Это, в общем-то, не бог весть какое удовольствие — счищать с человека окалину. Особенно раздражало Владимира Ивановича слабоволие — как сопливость или иная подобная неопрятность. Хотелось встряхнуть, распрямить слабака. Как правило, Родионов побеждал это искушение без труда, даже с неким презрением к слюнявой филантропии: пусть каждый пожнет то, что посеял. Если он, главный технолог завода, отец двоих уже взрослых и требующих много внимания детей, должен тратить силы на что-то еще, то уж по крайней мере на что-то разумное.