Голоса за стеной
Шрифт:
…Теперь, бредя на работу или с работы, и за своим неуютным столом, торчащим в самой середине комнаты, Гриша нередко задумывался, что было бы, повремени он с обедом или если стал бы в иную очередь — в справочное бюро и без промедления отправился бы затем к месту своего отдыха, где и пообедать мог, избежав этого знакомства…
Рок, судьба… Бессмысленные слова. Ничего они не объясняли, только глубокомысленно прятали отсутствие всякого объяснения. Судьба — это всего лишь выражение предопределенности. А предопределенность не от характера ли?
Гриша думал об этом снова и снова, мысли были нечеткие, трудно распутать их, расположить в очевидной логической последовательности, но он чувствовал: то, что произошло, было неизбежно. И не важно,
…Молодые люди в очереди говорили о чем-то научном, применяя труднопроизносимую и совершенно незапоминающуюся терминологию, но всем доступные слова «пласт», «горизонт» и «пробное бурение» объяснили, что это геологи.
Гриша обратил внимание на девушку в коротких бриджах. Было что-то необыкновенное в ее узком лице с широко расставленными глазами. Гриша увидел ее смеющейся, но что-то печальное проглядывало в этом смехе, и он сразу почувствовал к ней расположение и запомнил ее имя — Кира. Потом, когда какой-то миг она отдыхала от смеха, а отдыхать было не просто, потому что рассказчик, высокий парень, так живо все представлял, что даже Грише, незнакомому с персонажами, приходилось отворачиваться, чтобы не видна была улыбка, на которую он, как человек посторонний, по его мнению, не имел права. Так вот, когда Кира мгновение отдыхала от смеха, Гриша понял: в широко раскрытых Кириных глазах гнездилась тревога, и это чувствовалось сквозь улыбку.
Вторая девушка, Марина, постарше, лет двадцати восьми. В ней вроде все было заурядным, разве что белый рубец, пересекавший висок, щеку, шею и прятавшийся под легкой кофточкой, менял лицо Марины: неожиданно в нем проступала какая-то исступленность.
Симпатяга-рассказчик (его звали Володя), продолжая свое повествование, повернулся в фас, и Гриша увидел, что его добрые карие глаза заметно косят. С этого момента он проникся доверием и к Володе: почему-то был убежден, что по-настоящему добрым и не заносчивым может быть только тот, кто не обладает физическим совершенством, красивым людям доверять нельзя, они ослеплены собой, и что для них другая личность? А чем еще определить доброту человека, как не отношением к другим, к людям вообще?
Володя рассказывал о каком-то Лене Кошкине, о его похождениях в Министерстве геологии, куда был вызван для отчета за какие-то нарушения и злоупотребления.
— Простите, коллега, — возражал в министерстве Кошкин, — я читал вашу статью о различиях региональных и околорудных аномалий и должен сказать, что совершенно солидарен с вашей трактовкой данного вопроса. Поэтому меня удивляет ваше нежелание поддержать меня в этом деле, деле воистину государственной важности. Полагаю, коллега, что вам, старшему и годами и опытом, лучше меня известно, что анализ геосинклинальных осадков…
Дальше шли оглушающие ученые слова — в три сажени с окончанием на «ация» и «енция», и было слов этих великое множество.
Кира, Марина и двое бородачей, слушая Володю, хохотали. Юмор же ситуации, как оказалось, заключался в том, что таким словарем Леня Кошкин изъяснялся с инспектором из отдела кадров, по образованию учителем истории, а по опыту работы директором всякой всячины в пределах города Москвы, и этот кадровик и на «коллегу», и на приписываемое ему авторство дерзкой гипотетической статьи (автором которой, кстати, был сам Кошкин), должен был, по логике, прореагировать термоядерно. Но Леня исполнил всю сцену с таким непоколебимым простодушием, что чиновник поверил в его искренность и чужих регалий со своего плеча не снял.
Смеялись, впрочем, не над ним, а восхищаясь нагловатой находчивостью Кошкина, сумевшего так просто оградить от беды и себя, и всю интересную и многообещающую работу.
А Гриша тут же решил разыскать веселых геологов на пляже и сидеть от них неподалеку. Он решил это твердо, потому что и Кира ему понравилась, захотелось ее написать, и Марину тоже, непременно в профиль, она какая-то необыкновенная с этим белым рубцом.
Тут подошла
Судьба, фатум… Привычные слова, не больше. Ничего они не объясняют, ничего! Судьба — и падай перед ней на колени…
Родионов сидел за письменным столом в своем кабинете и просматривал какие-то бумаги. За его спиной в шкафу, заваленном рулонами кальки и ватмана, рылся Капустин.
— Ты ищи, ищи, — сказал Родионов. — Эти чертежи должны быть здесь.
Зазвонил телефон.
— Слушаю. Родионов, — снял он трубку. — Хорошо, сейчас закажу пропуск…
Звонил управляющий трестом «Юго-Западруда» Мельников. Они были давно знакомы, уважительно относились друг к другу и как-то незаметно перешли на «ты» — люди одного поколения, для которых работа всю жизнь была если не смыслом существования, то уж формой его безусловно, и за пределами такого существования все представлялось опустошенно тоскливым, оба страшились времени, когда придется «доживать» жизнь…
Мельников посещал его на заводе впервые, Родионов догадывался, что визит его как-то связан с участием Родионова в комиссии по испытаниям новой экспериментальной буровой установки, которую, возможно, заводу передадут в серийное производство. Установка была остроумна, эффект от ее внедрения обещал быть впечатляющим, во всяком случае, по первым предварительным отзывам: она бурила не одну-две скважины, как обычно проходчик ручным перфоратором, а по двадцать пять пучков сразу, в каждом из которых было по десять-двенадцать параллельных «ходок», и все — почти без участия человека. Производительность труда увеличивалась в десять раз. Для горнорудной промышленности — ого-го!.. На взрывных работах высвобождается уйма людей, убыстряется скорость и глубина проходки, вместо двадцати блоков можно оставить один, но и этот один позволит выдать на-гора пятнадцать тысяч тонн сверхплановой руды в месяц. Родионову предстояло дать технологическое заключение о рентабельности запуска установки в серию… Все правильно… Но чего вдруг пожаловал Мельников?
— Садись, Павел Сергеевич, — сказал Родионов гостю. — Какими судьбами?
— Судьба и погнала к тебе, — усмехнулся Мельников и покосился на Капустина, шуршавшего в шкафу бумагами.
— Это мой техник-технолог, — посмотрел Родионов в сторону Капустина, понимая, что Мельников хочет дождаться, пока тот уйдет. И внезапно подумал, что какой бы разговор ни произошел, уж кому-кому, а Капустину лишь на пользу пойдет поприсутствовать, послушать, чем она, жизнь, многообразна и чем отличается от умозрительных схем, порожденных самокопанием. — Он нам не помешает, — сказал Родионов Мельникову, заметив, что Гриша стоит в нерешительности, терпеливо ожидая, пока его выдворят из кабинета. — Ты ищи, ищи, Капустин, а мы будем заниматься своими делами… Так что у тебя, Павел Сергеевич?
— Даже не соображу, с чего зайти, — поскреб Мельников затылок. — Ты знаешь, что у нас является определяющим показателем? Месячная выработка руды на одну штатную единицу. Так вот, за минувший год на шахте, где проводится эксперимент с новой установкой, выработка эта увеличилась почти на двадцать тонн.
— На одну штатную единицу? — не поверил Родионов.
— Да.
— Поздравляю! Этак ты, Павел Сергеевич, скоро в герои выйдешь.
— Подожди с поздравлениями. У Луны две стороны. Одну видим, другую нет. Я покажу тебе, Владимир Иванович, другую. Производительность труда растет, это верно. Нужда в сотнях людей отпадает: за них работает установка. Значит, сокращаем штаты. Прекрасно вроде? А на деле? Сокращение штатов автоматически переводит шахту в низшую категорию. И оборачивается это тем, что премиальный фонд только по одной такой шахте урезается почти на три тысячи рублей. Уразумел? А шахт этих у меня много.