Голоса за стеной
Шрифт:
— Как же так?
— Вот так. Но это цветики. А вот тебе ягодки: деньжата на социально-бытовые нужды тоже ведь выделяются в зависимости от количества штатных единиц. Что это такое, сам знаешь. Но и это еще не все. Добыли мы, скажем, миллион тонн, имея штат две тысячи человек, и тот же миллион со штатом тысячу человек — ставки остаются неизменными. Поощряет ли это повышение производительности труда? Да чихать людям на нее, если результат их работы обесценивается…
Какое-то время они молча смотрели друг на друга, забыв о Капустине. А тот, боясь шевельнуться,
— Чем же могу быть тебе полезен? — наконец спросил Родионов, понимая, что Мельников пришел не просто поплакаться.
— Не спеши с дифирамбами этой установке. Попридержать все это надо.
— Ты против установки?
— Не против. Она, наверное, хороша и нужна. Но сегодня ее запуск войдет в противоречие с реальными условиями, они ее будут дискредитировать, народ не готов принять ее на тех условиях, которые я тебе изложил.
— Значит, ты предлагаешь мне зарезать ее, что ли?
— Я тебе объяснил ситуацию, Владимир Иванович. Выводы делай сам, — поднялся Мельников.
— Действительно, ситуация, — покачал головой Родионов, провожая управляющего трестом до двери. — Тут думать надо, Павел Сергеевич. Логики во всем этом нет.
— Кажется, Маркс сказал, что делом любой логики является логика самого дела…
После его ухода Родионов в задумчивости сидел, глядя в окно, выходившее на заводской двор. Он, конечно, понял, о чем просил Мельников. В деликатной форме «не спеши с дифирамбами» крылось простое содержание: притормози это дело, не допускай пока до серийного производства.
«Да как же он ко мне с такой просьбой?! — думал Родионов. — Чтоб я пустил под откос большое государственное дело?.. С другой стороны, трест тоже не артель. В городском бюджете его денежки вес имеют для целого микрорайона — это и детсадики, и профилактории, и быткомбинат, и еще всякая всячина… Без нее не проживешь. В микрорайоне почти сто тысяч человек… Тоже ведь государственное дело… Задал ты мне задачу, Павел Сергеевич…»
— Ну что, нашел? — вспомнил он о Капустине.
— Нашел, — тихо ответил Гриша.
— Чего ж стоишь? Иди. — И, глядя в напряженную спину Капустина, направляющегося к двери, вдруг подумал: «Интересно, как бы он на моем месте решил?»
А Капустин, открывая дверь, тоже гадал: «Как же он выкрутится из этого? Интересно, а как бы я на его месте поступил?..»
Люда… С ясным и веселым лицом, с хрипловатым голосом, с кукольной фигуркой, и сама вся до неправдоподобия кукольная; сумасбродка, о какой и подумать невозможно, что такая способна поразить воображение… Невозможно подумать, потому что этот тип женщин многократно описан и освистан, на них, как на дорожных знаках, повисли предупреждения предшествующих поколений.
Но, столкнувшись лично, убеждаешься, что, во-первых, опыт предшественников ничего не значит, потому что в самом знакомом есть чуть-чуть незнакомого, и эти-то детали придают твоему случаю неповторимость и несхожесть с опытом
Если ты застенчив, и робок, и неумел, как для тебя окажется живительна общительность другого человека, беззлобная прямота его оценок, нетребовательность и легкость. Ты примешь все, даже если будешь подозревать, что в противоположности ваших характеров кроется зародыш драмы.
Но вначале, при первом появлении, Люда и не выглядела противоположностью.
Она вошла в сопровождении долговязого парня и, сбросив на пол оранжевую сумку, рассеянно расцеловалась со всеми, ее спутник тоже расцеловался с девушками и обменялся мужественным рукопожатием с Володей и бородачами.
— Пойдем на Ривьеру или на Приморский? — спросил он. Ему что-то ответила Марина. — Как хотите. Мне на Ривьере больше нравится.
И Гриша понял, что они будут на Приморском, хотя и не знал еще, что это, и где это, и насколько это удобно для него.
— А ты что-нибудь рисовал в Сочи? — спросил по дороге на работу Владимир Иванович. — Я ведь там и не бывал ни разу. Как-то не пришлось. В Крыму бывал, в Евпатории, все с детьми… Однажды в Феодосии. В Ялте на экскурсии. А на Кавказе не был. Красиво, говоришь? А ты принеси свои наброски.
И путь продолжался в молчании. Шли вдоль ограды политехнического института, за ней начинался парк. В детстве этот парк казался Грише огромным и таинственным, теперь он был прозрачен и прост. Гриша смотрел на ели и клены, а вспоминал Сочи: подтянутые, надменные кипарисы и эвкалипты, оборванные, со свисающей полосами корой, под которой обнажается ствол цвета человеческого тела…
На пляже, далеко, почти в часе езды от своего пансионата, Гриша, стараясь не привлекать внимания, писал акварелью. Писал, конечно, Люду. Контраст между ее уверенным жизнелюбием и тревожной напряженностью Киры был настолько разительным, что Гриша отказался от намерения писать их группой. Это намерение вернулось позже.
Геологи сидели метрах в пяти от Гриши: Люда на полотенце, рядом с нею Вовик (звали его Котенок); энергично мошенничая, они играли в подкидного дурака; чуть в стороне — Кира и Володя. Марины и бородачей не было.
Гриша уже сделал три карандашных наброска с Люды и два с Киры, а теперь писал Люду акварелью на плотном ватмане. Листы ватмана, сложенные пачкой и склеенные по бокам, служили мольбертом; исписанный лист он отрывал — и можно писать на следующем.
Конструкция привлекла внимание Вовика. Он сперва щурился со своего места, а когда Гриша оторвал очередной лист и принялся на следующем набрасывать Киру, подошел ближе, посмотрел, присвистнул и позвал Володю.