Голова Олоферна
Шрифт:
– Ты слишком мнителен, милый, – казалось, испугалась уже чего-то другого Джиудита. – Рафаэль подписывает. А ты… ты лучше, чем он… Помнишь ту женщину на сундуке булочника Джованни? – она улыбнулась. – Они думают, это написал он, но не оставил подписи. Но я-то знаю, что это ты… К тому же, там и я…
– Все равно… Мне дела нет до Рафаэля. Писать мадонн, питая душу похотью одной – кощунство! Не удивлюсь, если испустит дух он на любовном ложе. Да что мне до него! Венеция каждый день рождает гениев. Тициан не менее одарен. Он еще покажет себя, ручаюсь. А наши с ним фрески в Фондако запомнят все…
Молчание наполнило мастерскую с обглоданными извечной сыростью потолком и стенами.
Они долго
– Ну-ка! – в заразительном восторге почти прокричал он. – Я лягу, а ты… ты укрой меня, да так, чтоб торчала одна голова… Давай же, Джиудита…
Девушка повиновалась, и вскоре он, удовлетворенный, принялся строить гримасы стоявшему в углу зеркалу.
– Вот так! – воскликнул он. – Так всё и будет. Встань надо мной. Возьми трость мою. Подойди ко мне. Ну что же ты медлишь? Нет, не то! Что-то не так!
Девушку уже покинули темные настроения.
– Большой Джорджо, ты потешный, как дитя! – засмеялась она. – Не могу понять, чего ты хочешь и что себе вообразил.
– Люблю тебя такой! – не унимался он. – Поставь же ногу мне на лоб, поставь… Давай… Джиудита… Замри теперь… Что чувствуешь?
– Тепло!
– Хм… А должна холод…
– Да?!
– Ну, вот… так все и было! Так все и будет! Моя «прекрасная вдова»! Вина!
И потекли дни. Девушка позировала каждое утро. Облаченная в тонкое бледно-розовое платье, с тростью в руках, которая в их разговорах именовалась «злодейским мечом», она становилась у окна, подкладывая под голую пятку большую оранжевую тыкву.
Наступила зима, холодная и снежная. Но, к счастью, принесла она уютный треск поленьев, запах невысыхающего масла и терпкий вкус прощальных поцелуев. А потом обрушилась и весна… Тающий снег сильно поднял воду, и наводнение, которого так страшилась Джиудита, стало явью. Крысы, пугаясь вод, зловеще скребли пол и все чаще показывали свои усатые мордочки… А затем откуда-то с севера, позванивая глухими колокольчиками, пришла чума.
И однажды он заметил черное пятно на бедре Джиудиты.
– Сегодня последний день, милый, – твердо сказала она в тот вечер. – Я ухожу. Смерть уже точит косу. Прощай, мой добрый большой Джорджо… Допишешь по памяти. Ведь ты будешь помнить меня?
Он смотрел на девушку, осторожно касаясь пальцами ее ресниц. Широкой теплой ладонью гладил потерявшую румянец, чуть прохладную кожу щек; слегка притрагивался солеными от слез губами к ее шее, которая по-прежнему была бела.
– Нет, Джиудита… Мои волосы черны, как вакса, и останутся такими навсегда… Как, впрочем, и у него, – он усмехнулся и кивнул на мольберт с почти готовой картиной. – Но главное не это… Никто и никогда, кроме нас с тобой, не будет знать, что герои не всегда герои, и злодеи не всегда злодеи, и что голова хмельного перса под пятой красавицы вдовы – это всего лишь ты и я. Хотя и любящие друг друга под звон чумных колокольчиков. Пусть только самое нежное сердце почувствует это. Увидит и не устрашится…
Через какое время я очнулся, сложно было понять. Напуганные родители делали вид, что все хорошо, дабы еще больше не пугать меня и не расстраивать гостеприимную и не меньше, чем они, переполошившуюся тетю Инну. Вскоре я уже сидел за столом, прожевывая странную котлету, начиненную рубленым яйцом, и пил ситро. Когда пришло время уходить, я без всякого страха подошел к картине. Осторожно тронул пальцами мертвую голову и внимательно посмотрел на Юдифь. Она была, как всегда, спокойна и красива, от ее лица словно струился неуловимый свет. И голова Олоферна была овеяна нежностью и любовью Юдифи.
Тихий ужас
(повесть)
Звонок
Лежавшего без сознания мальчишку через некоторое время обнаружила забравшаяся в сад малышня. Приехала «скорая» и увезла пострадавшего. А на едва оттаявшей апрельской земле осталась кровь…
…Уж больно нехорошие сны стали сниться в последнее время следователю Сергею Юрьевичу Успенскому – злые и кровавые. Самым же удивительным было то, что своими душераздирающими сюжетами они никоим образом не вязались с его нынешним, довольно устоявшимся образом жизни. Поначалу бывалый следователь старался не обращать на это внимания, надеясь, что все закончится само собой, но вскоре, осознав, что «дело» принимает хронический характер, решил подать заявление об уходе, посчитав, что именно его работа и является причиной этих кошмаров. Начальство немного помялось, как ему и положено по статусу, но, в конце концов, согласилось:
– Ладно, Серега, черт с тобой. Оттарабанил ты в нашем отделе немало, будет с тебя… Удерживать не имею права…
– Спасибо, Анатольич, знал, что поймешь, – хлопнул Успенский по погону начальника отдела Ковалева. – Я, ты знаешь, просто из-за блажи какой не ушел бы. Тут же, чувствую, всё – спекся! Нервишки не те, что двадцать лет назад, да и здоровье так себе…
– Эх, Серый, зная твой характер, ни о чем не спрашиваю, – понимающе взглянул на него Ковалев. – Сам разберешься… Ну, а возникнут проблемы, всегда помогу!
Успенский кивнул и, с грустью выдохнув, вышел из кабинета Ковалева.
Стояла удивительно хорошая погода. Августовское солнце грело, но не припекало, а ветерок можно было распознать лишь по верхушкам тополей, которые иногда тихонько покачивались. Сергей Юрьевич любил, когда все в меру, в том числе и что касаемо погоды. А его прошлая жизнь не была такой. Всегда в ней было чего-то через край, а чего-то и вообще не было.
Выйдя на улицу, он вдруг впервые за многие годы взглянул на свой город с нежностью и любовью. Оказалось, что он не заметил, как слился с ним, пророс в него, подобно корням, прорастающим в толщу земли. Все здесь было знакомым и родным. Вот драмтеатр, который он помнил с детства. Единственное пристанище местных жрецов Мельпомены. Когда-то он был темно-зеленого цвета, теперь ярко-синий. Все меняется… Школа, в которой Сергей Юрьевич когда-то учился, осталась почти такой же блеклой, лишь крыша поменялась, заблестела зеркальной жестью.