Голова сахара. Сербская классическая сатира и юмор
Шрифт:
Р-р-р-р… Гав-гав!
— Так… хорошо… значит, вы настаиваете на своем, то есть вы опять лаете, — продолжал Трифун, принимая прежнее положение. — Но согласитесь, сударь, ведь я тоже мог бы лаять. Смотрел бы, например, на свое начальство и лаял… Но этим, милостивый государь, ничего не добьешься, ибо, хоть я и могу, например, бог знает как вежливо лаять, все равно это неправильно истолкуют и… в один прекрасный день я, знаете… окажусь на улице, вот точно так же, как вы, скажем, теперь. Следовательно, как вы видите, лай тоже имеет свои пределы. Вот я сейчас дам вам палкой по морде, и вы сразу поймете, что лай тоже имеет
Гав-гав-гав!
— А!.. Так вы повторяете свою ошибку… Вы, собственно, лаете на чиновника, а в конституции, милостивый государь, имеются на этот счет соответствующие параграфы, а если вы не знаете законов, незнание вас не извиняет. Следовательно, на основании параграфа… нет… да, сто четвертого уголовного кодекса, не помню только, А или Б, впрочем, может, не А и не Б… но там написано: «Кто словами печатными или непечатными… или какими бы то ни было другими изображениями или знаками нанесет оскорбление какому-нибудь… должностному лицу… А я, позвольте вам заметить, «должностное лицо»… А лай, собственно говоря, «знаки», или если не знаки, то «изображение»… или, черт его душу возьми, если не «изображение», то «непечатные слова»… Стало быть, я «должностное лицо», а вы произнесли «непечатные слова»… и поэтому за ваши «непечатные слова» извольте получить по морде!..
Р-р-р-р… Гав-гав, р-р-р!.. — И, бросившись на Трифуна, собака схватила его за рукав, который со своей стороны не оказал ни малейшего сопротивления, позволив разорвать себя до самого плеча.
Трифун с ужасом посмотрел на обнаженный локоть.
— А, так мы и вот еще что умеем… и вот еще что умеем… Значит, кусаться умеем!.. Ага… А-а-а! Но если вы, сударь мой, герой, то почему же вы не бросились прямо на грудь? Зачем вы разорвали мне рукав, да еще так сильно, что я завтра не смогу появиться в канцелярии. Очень хорошо… Но за это, конечно, и мы сумеем взыскать… Разумеется, я не могу разорвать вам рукав, потому как у вас его нет… Но, позвольте… вот мы вам сейчас за это дадим по морде… Прошу, с вашего позволения, я, знаете, очень люблю этак по морде…
Гав! Гав! Гав! Р-р-р-р…
— Что… не нравится?! — И Трифун Трифунович хотел было еще раз с удовольствием повторить: «Что, не нравится?!» — но в это время на втором этаже дома, у ворот которого он вел столь продолжительную беседу, скрипнула рама и в полураскрытом окне показался мужчина в белой ночной рубашке.
Трифун Трифунович остолбенел: из окна на него смотрел сам господин уездный начальник. Он хотел в тот же миг извиниться — не знал, дескать, что это именно ваш пес, ибо в самом деле, знай это Трифун заранее, он, во-первых, не оскорблял бы пса, во-вторых, не цитировал бы ему параграфы, в-третьих, и это самое главное, не колотил бы его.
— Пес, собственно, животное интернациональное, и потому я, конечно, не мог знать, что это именно ваш пес… — начал было Трифун, но, увидев, что получается глупо, замолчал.
«Пожалуй, лучше поскорее убраться», — подумал он и, подняв опустившийся во время схватки воротник, зашагал прочь, исподлобья поглядывая на открытое окно, в котором все еще виднелась залитая лунным светом ночная рубашка господина уездного начальника.
Сердце у Трифуна колотилось, как у зайца, и успокоился он не скоро. Только услышав позади себя стук закрываемого окна, он перевел дыхание
Отойдя на довольно значительное расстояние, Трифун прислонился к фонарю и снова принялся размышлять:
«Ведь говорил я тебе, Трифун, пойдем по другой улице. Вовсе незачем было идти мимо дома господина уездного начальника!»
Но тут он вспомнил, что ничего подобного он себе не говорил, что на улицу господина уездного начальника он попал совершенно случайно, и, видя, что размышлять ему больше не о чем, поплелся дальше.
Придя домой, он первым делом достал чистый лист бумаги и принялся за составление извинительного письма господину начальнику. Начал он его так:
«Господин начальник! Пес, как вам известно, животное интернациональное, и потому я не мог знать, что это был именно ваш пес. Кроме того, ссору начал не я, а он. Он первый зарычал на меня, а из этого следует, что я был вынужден действовать так, как действовал бы при столкновении со всякой другой собакой. Я поколотил пса только за то, что он разорвал мне пальто. Ваш покорный слуга Трифун Трифунович».
Окончив писать, он посыпал письмо песком, потушил свечу и, довольный, улегся в постель.
На следующее утро Трифун Трифунович проснулся с головной болью. Потерев ладонью лоб, он махнул правой рукой и прошептал:
— Боже, сколько глупостей я натворил за одну ночь!
Заметив на столе письмо, приготовленное для отправки господину уездному начальнику, Трифун грустно улыбнулся, приподнял конверт двумя пальцами, положил его на ладонь левой руки, смял и бросил под стол.
Затем он оделся, надел и поправил свою больше чем нужно измятую шляпу, взял палку, посмотрел на себя в зеркало и поплелся на службу.
Отойдя шагов двадцать от дома, он остановился, подумал немного и вернулся обратно.
Он достал из-под стола смятое письмо, изорвал его на мелкие кусочки, сунул их в карман и только после этого спокойно отправился в канцелярию, дав себе честное слово никогда больше не пить.
Перевод В. Токарева.
Из «Записок»{79}
Печально я гляжу на наше поколенье!
Его грядущее — иль пусто, иль темно,
Меж тем, под бременем познанья и сомненья,
В бездействии состарится оно. Лермонтов
Новая жизнь вырастает на развалинах прошлого; погасли очаги, огонь которых так ревностно охраняли деды, погасли лампады, ежедневно мерцавшие возле икон во время молитв наших матерей. Раздвинулись стены наших домов, и то, что когда-то их украшало: мир, вера и любовь, — проданы с аукциона, как подержанная мебель.
Мы стоим на рубеже, на границе двух эпох, на стыке двух различных образов жизни: цивилизация идет на смену патриархальности.