Голубое марево

Магауин Мухтар Муханович

Больше всех прочих танцев Едиге любил именно этот. Почему?.. Кто знает? Замечено, кстати, что танго предпочитают люди, которые или совершенно не умеют танцевать, или от природы одарены тонкими чувствами. Едиге можно было в какой-то мере причислить к первым, в какой-то — ко вторым. Ладони его осторожно легли на талию Гульшат, опустившей голову к его плечу, и они стали покачиваться на месте в такт мелодии. Едиге что-то шептал ей, но то ли из-за музыки, то ли из-за громко стучавшего сердца Гульшат не слышала его слов. Да и что было слышать?.. Что способен сказать девушке, держа ее в объятиях, молодой человек, полагающий, что он уже многое пережил и многое перевидел, но успевший прожить лишь какие-то два десятка лет, не испытавший и малой доли

того, что предстоит ему впереди?.. Какими словами ответит ему девушка, едва освободившаяся от неусыпной родительской опеки, только-только достигшая рубежа восемнадцати лет? О чем она скажет, чем ответит — ему, своей первой любви?.. Какие бы у обоих ни возникали слова, смысл всегда одинаков. Он сказал, и она услышала… Или он промолчал, и она тоже… Все равно, это ничего не меняет. Главное в другом. Его ладони по-прежнему бережно сжимают ее талию, а руки девушки кольцом обхватили его шею. И раскачивается, застилает глаза голубой туман, голубое марево… Колышутся легкие совиные перья… Сколько длится это странное, сладкое чувство? Мгновение? Вечность? Если вечность, то вся она умещается в единый миг; если мгновение, то оно стоит вечности…

Танго… И снова — танго… В который уже раз? Третий, пятый?..

— Едиге… — слышит он. — Едиге, неловко получается перед Кенжеком.

— Почему?

— Посмотри, он все время сидит один…

— Пускай ищет себе девушку!

— Нельзя так, — сказала Гульшат. — Он твой товарищ… Некрасиво быть таким эгоистом.

— Вот новости! Выходит, это я обязан заботиться, чтобы он не был одиноким? — Едиге наклонился, чтобы поцеловать ее в сочные, как спелый гранат, губы.

— Я не то хотела сказать… — Она отвернулась, он так и не сумел коснуться ее губ.

— Хорошо, пойдем…

Они подошли к загрустившему Кенжеку, который сидел, подперев подбородок, перед радиолой и с явно преувеличенным интересом наблюдал за вращавшейся на диске пластинкой. Красный кружок в ее центре, заполненный надписями, напоминал гимнаста, крутящего «солнце» на турнике, а сама пластинка, отливая глянцем, казалась неподвижной.

— Честь и слава героям, посвятившим свою жизнь общему благу! — провозгласил Едиге.

Кенжек поднял голову, заулыбался. Едиге раньше не замечал, как преображает улыбка его лицо: Кенжек сразу делался похож на застенчивого подростка…

— Ну и что? — спросил Едиге. И прижал к себе Гульшат, она и шелохнуться не могла.

— Все хорошо, — ответил Кенжек.

— Я спрашиваю, что ты думаешь об этой девушке? Отвечай честно.

Кенжек продолжал улыбаться, но в глазах у него появилось выражение растерянности, даже отчаяния. Он в смущении теребил свой чуб, пытаясь подобрать слова.

— Так что же? Симпатичная она или нет? Красивая или безобразная?

— Она даже очень… симпатичная… — наконец выговорил Кенжек с запинкой. Его лицо, и без того красное от выпитого вина, сделалось багровым. — Нет! — поправился он тут же. — Не то!.. Она… Такие только в сказках бывают!..

— Ну вот, — усмехнулся польщенный Едиге, — мы тоже научились говорить комплименты. Теперь остается найти девушку, похожую на Гульшат…

— Это невозможно, — покачал головой Кенжек.

— А ты попробуй.

— Я попробую, — Кенжек тряхнул головой, отбрасывая со лба непослушные волосы, но упрямый чуб вновь упал на привычное место.

— А пока потанцуйте с Гульшат.

— Что ты, что ты, дружище… — Кенжек даже испугался. — Вы сами… Я…

— Не выйдет, — сказал Едиге. Подхватив Кенжека под локоть, он заставил его подняться. — Мне тоже интересно посмотреть, как это выглядит со стороны.

Едиге прервал танго и поставил снова что-то сумасшедшее.

Вначале танцевали Гульшат с Кенжеком и Зада с Халелом.

Потом танцевали Гульшат с Халелом и Зада с Кенжеком.

Потом танцевали Гульшат с Задой и Кенжек с Халелом.

Потом все вновь поменялись местами.

Они всю комнату перевернули и поставили вверх дном.

Внизу, в вестибюле первого этажа,

тоже шли танцы. И еще в пятнадцати или двадцати комнатах общежития — из ста пятидесяти — в этот час вовсю отплясывали парни и девушки. Однако шум в триста первой стоял такой, что, казалось, заглушал все. Наконец, комендант общежития тетя Клара, женщина в общем-то спокойная, уравновешенная, не выдержала и отправилась взглянуть, что здесь происходит. Но при ее появлении все — и Едиге, открывший дверь, и танцоры за ним следом — закричали «ура», да так дружно, словно только и ждали, когда к их веселью присоединится комендант. Танцы продолжались. Едиге усадил тетю Клару за стол, на почетное место, высказал ей все свои самые сердечные новогодние пожелания и уговорил выпить стопочку за дружбу и мир во всем мире. Но за дальнейшие тосты она пить не стала, и Едиге не обиделся, памятуя, что тетя Клара находится при исполнении служебных обязанностей. Вскоре она ушла, причем уже на пороге лицо ее приняло выражение строгое, почти суровое. Она попросила вести себя потише, не допускать драк, скандалов и безобразий. И никто не дрался, не скандалил, но безобразия продолжались. Радиола по-прежнему громыхала и надрывалась, лампочка раскачивалась, пол дрожал… Но за десять минут до двенадцати все вернулись на свои места, чтобы встретить Новый год как положено.

Бутылки с шампанским пододвинули поближе, чтобы они были под рукой, приготовили стаканы и стопки, с успехом заменявшие здесь звенящие хрусталем фужеры… Кенжек предоставил слово другу Гульшат, другу друга Зады, побратиму его, Кенжека, а также Халела, аспиранту-филологу Едиге Жанибекову, предназначенному для великих свершений в будущем, а пока лишь подающему некоторые надежды — благодаря образцовому поведению и успешной учебе. Он предложил Едиге не делать свою речь куцей, как заячий хвост, но и не болтать попусту, как это иногда случается с филологами, и за пять или десять секунд до двенадцати закончить.

Едиге встал, держа в правой руке пустой стакан.

— Я, небом рожденный великий повелитель тюрок Бильге-каган [7] … то есть Едиге-каган… С помощью моего брата, могущественного Куль-Тегина… то есть тамады Кенжека… воссевший на это высокое место, то есть — удостоенный чести произнести новогодний тост, — буду говорить. Восседающий справа от меня славный Кенжек-бек и восседающий напротив меня мудрый Халел-бек, а также прекрасная Зада-бегим, а также несравненная Гульшат-бегим, а также все остальные — и убеленные сединами старцы, и юная поросль, и весь народ мой, слушайте меня внимательно, умом и сердцем внемлите моим словам…

7

Здесь и далее Едиге перефразирует одну из Орхонских надписей, известных в истории под названием «Памятник в честь Куль-Тегина».

— Я вижу, это надолго, теперь его до утра не остановишь, — сказал Халел. Он откинулся на спинку стула, выбирая позу поудобней.

— Не мешай, — сказала Зада. — Говори, мы тебя слушаем, Едиге…

— В преддверии Нового… — Едиге взглянул на часы, оставалось шесть минут, — в преддверии Нового года я желаю всем собравшимся здесь, то есть себе и своим друзьям, желаю от всей души:

чтобы нам никогда больше не собираться вместе…

— Что за дичь! — вырвалось у Кенжека, он в недоумении оглядел сидящих за столом.

— Не будем перебивать оратора, иначе он лишится вдохновенья и вообще оставит нас без тоста, — сказал Халел.

— …никогда не собираться вместе,

если мы ответим неблагодарностью людям, любящим нас и желающим нам добра;

если не сбережем в чистоте свои мысли и чувства;

если обидим своих любимых;

если бестолково и бездарно растратим краткое время жизни, отпущенной нам;

если хотя бы слабая тень падет на чувства, которые нас всех соединяют;

если не выдержим борьбы и предадим великую цель;