Голубое марево
Шрифт:
— Аллах! — вскрикнула Айгуль и проснулась.
— От аллаха помощи ждать нечего, — сказал Бексеит, живой и здоровый.
— Как хорошо, что я проснулась… А сон мне приснился очень красивый.
— Чего ж ты тогда испугалась?
— Ты умер.
— Ну так это прекрасный сон…
— Правда, прекрасный. Старики говорят, кого увидишь во сне покойником, жить будет долго.
— А кого живым — умрет?
— Не шути так. Важно не то, что приснилось, а как разгадают сон. Твоя звезда скатилась. Значит, все будет наоборот. И что ты упал, стало быть, к добру. Значит, твоя звезда засияет ярче. Но почему ты смотришь так строго? Совсем другой стал… Не свой какой-то, совсем чужой человек. Я боюсь тебя.
— Чего еще видела?
— Много чего. Будто мы с тобой только познакомились. Взбираемся на Алатау, а я тебя так люблю, так люблю, сил
— Как ты меня любишь, покажешь ночью, а сейчас времени нет.
Он разомкнул ее руки и стал одеваться.
— Куда ты так рано?
Не отвечая, Бексеит завязывал галстук.
— А завтракать?
— В столовку забегу.
— А мне что делать? Пойти с тобой?
— Ты не Санчо Панса, чтобы всюду таскаться за мной. Почисти-ка лучше мне пиджак. Хотя я, конечно, сильно смахиваю на Рыцаря Печального Образа… Жена должна мужу все приготовить. Чистила, говоришь? Это же не дом, а пещера… Видишь, сколько пыли на нем за ночь собралось… Ладно, раз интересно, приходи попозже, к самой защите. Или сразу на банкет… Все хорошо. Спасибо.
— Ну, ступай. Пусть духи предков не оставят тебя.
— Ни аллах, ни духи предков не помогут. Не жди. Сколько раз я тебе говорил.
— Не греши попусту.
— Смотри да поглядывай, — звонко рассмеялся Бексеит. — Еще поглядишь, как я проедусь с ветерком… да единогласно.
— Пусть сбудутся твои слова. Только лишнего не скажи… Ведь тогда как было…
— Другие теперь дела, да и я другой. Был сопляк — аспирантишка, слепой кутенок, одну конуру свою знал и больше ничего. Думал щенок: я хорош, так и все со мной хороши, написал хорошо — так тебя по спинке погладят. Да и Никитин не Алиханов. Тоже мне, дожил до шестидесяти, а как младенец невинный, так и сошел в могилу, ничего не поняв. А теперь пусть только кто-нибудь голос поднимет… Ну-ка, еще разок проводи по ботинкам щеткой… Снимать некогда. Давай прямо так. Теперь пусть поглядят, как я с ветерком прогуляюсь. Господи, да что это за дрянь — таракан или мокрица? Как только ты в этой вонючей конуре жить умудряешься? Ребенок в больницу попал… да здесь взрослый окочурится. Мерзость какая-то. Пусть только кто тявкнет, я его как эту мокрицу раздавлю, бога помянуть не успеет. Пошел против диссертанта? Значит, поднял руку на его руководителя… Пусть только попробуют. На свалку вышвырну — могилы не выроют. Проскочу на полном скаку… Е д и н о г л а с н о!
И правда, пусть не единогласно, но при двадцати одном «за» и при трех голосах «против» Бексеит прошел на «ура». В адрес двадцатисемилетнего диссертанта, решившего проблему огромной научной важности, и в адрес его научного руководителя профессора Никитина, воспитавшего столь выдающегося ученого, было высказано пропасть всяких похвал. Усердней всего возносили те, кто два года назад топтал Бексеита.
На пути с банкета Бексеит считал обиды:
— Ладони у тебя как терка, — я краской заливался, когда руку тебе пожимали. А одета? Чулки — штопаные. Платье — мешком, будто шерсть возила и с арбы только что слезла. Волосы заплела — как веревки висят; ты что, в городе не жила, людей не видала? Могла б уж понять, что к чему… Нож в правой руке держат, а вилку — в левой. Все перепутала — как птицу едят, как рыбу… — и еще, и еще…
Целый день она за станком. Домой пришла — дров наруби, угля принеси, печь растопи, воды натаскай, обед приготовь, да еще стирка, да уборка… Крутишься от зари до зари, божьего света не видишь — одни заботы… Огрубели, конечно, руки. Поначалу крутилась, чтобы денег на хлеб и дрова хватило, потом копейки считала-высчитывала, чтобы побольше выгадать да мужу послать. Четыре года — от семнадцати до двадцати одного, самая пора женская, — прошли в мелкой борьбе, в копеечных счетах — конечно, куда ей за модой, и обращенье у нее не то, что у тех, кто нужды не знал, а в городе всего нахватался. Бексеит правильно говорит, но ведь не от рождения эта премудрость, не от природы — жизнь человека учит, люди, время… Бексеит то ли не понимал все это, то ли и понимать не хотел. Но едва он устроился в университет, Айгуль тут же ушла с работы и стала готовиться в вечернюю школу. Главное, однако, ты сама. Что одевалась она как попало — это ладно, эту беду она быстро поправила. Как ножом и вилкой орудовать, когда птицу ешь, когда рыбу, — тоже наука не велика. На модную стрижку и маникюр времени капля ушла. Но душа ее покоя не знала. Древняя наука косметики, таинственная и совершенствуемая веками, хранящая свои тайны от непосвященных и большинством
Были по расписанию лекции или не были, Бексеит поднимался ни свет ни заря и с пузатым желтым портфелем отправлялся делать докторскую. Обедать и вовсе не приходил — для этого хватает кафе и ресторанов. Постепенно вошло в привычку являться поздно вечером, а порой и вовсе не ночевать — не отпускал преферанс. Наконец, в один из тех весенних вечеров, когда Алма-Ата утопает в свежей светлой зелени, а люди исполнены жажды добра, Айгуль, которую магазины задержали в центре, встретила возле кинотеатра Юного зрителя Бексеита под руку с молодой и очень красивой, полнобедрой и светлолицей женщиной.
Если случалось дома не ночевать — они сейчас сняли квартиру получше, двухкомнатную, — Бексеит возвращался к вечеру на другой день. Но на сей раз он изменил себе — пришел под утро. Айгуль, притулившись у края письменного стола, сидела неподвижно и была очень бледна.
— Не спала, что ли? — спросил Бексеит, ощущая глухую неловкость. — Светло уже, а ты и света не выключила… Зачем ждать?
Айгуль молчала.
— Я тоже ночь не спал.
Он и правда не спал. Когда они, выйдя под руку из кино, свернули на безлюдную, полутемную улицу, кто-то подхватил Гульжихан под руку с другой стороны. Хотя эта явная дерзость Бексеита задела, он вежливо отошел в сторону. Однако парень явно не торопился. Что он говорил, было не слышно, но держался весьма развязно. Он взял Гульжихан за подбородок, полуобнял и потянулся поцеловать… Вот тут терпение Бексеита лопнуло, и он приблизился к ним. Мальчишка оказался совсем сосунок — лет восемнадцать, не больше.
— Вот этот? — не сводя глаз с Гульжихан, кивнул парень на Бексеита. — Ты что, ослепла, получше этого кретина не нашлось?
Бексеит открыл было рот…
— Заткни пасть!
— Эрик, перестань! — взвизгнула Гульжихан.
— Тебе слова не давали, — промолвил Эрик. — Ну а ты, — парень внимательно оглядел Бексеита, — ну а ты, недоумок, давай чеши отсюда, да поживей. Гуля со мной пойдет. Хватит с тебя и того, что перепало. Топай, топай, не задерживайся!..
Бексеит сунулся к негодяю и через секунду обнаружил, что сидит на тротуаре, прислонясь к дереву. Рядом суетилась Гульжихан.
— И надо было связываться, — она гладила его, целовала. — Обыкновенный хулиган. Так и ходит за мной по пятам. Теперь уж не явится. Расквитался, говорит, прощай… Этот уж слово свое держит… И мне по щеке залепил, собака!..
Из того, что она говорила, что-то доходило до Бексеита, что-то и нет. Конечно, хулиган. Иначе зачем приставать к людям, которые идут себе по улицам, никого не трогают?..
Но когда в нарядной четырехкомнатной квартире Гульжихан он пришел в себя, освежившись под душем, вся эта потасовка предстала перед ним совсем в другом свете. Он разглядывал Гульжихан, рыжей лисицей проплывавшую из комнаты в комнату, и вспоминал, что, когда еще только познакомился с ней, до него доползали слухи, что муж ее вовсе не плохой человек был, но проделки юной супруги не по нраву пришлись ему и, оставив ей все, он ушел. Но паршивенький этот слушок растаял в той радости, которую она каждый день приносила ему, и лишь сейчас ожил. Может, конечно, болтовня пустая. Бексеит засобирался домой, но Гульжихан повисла на нем, зацеловала, наговорила жарких и сладких слов — и опять нет сомнений. Однако пыл поостыл, и он вернулся домой отрезвленный.
— Голова что-то побаливает, — сказал он. — Чаю не дашь?
Айгуль тяжело поднялась и вяло расстелила дастархан.
— Только чаю, да покрепче…
— Портфель оставил где ночевал? — Айгуль налила чаю из термоса. — Пей… А под глазом у тебя что? — медленно спросила она. — Вот так и прикончат где-нибудь в темном углу. Иди пей свой чай.
— Н-да, все это бросать надо. Я о картах… Ну, и хорош чаек!
— Как кино? — спросила она спокойно, прямо глядя ему в лицо.
Чашка громко плюхнулась, и крепчайший чай, густо перемешанный со сливками, выплеснулся на стол.