Голубое марево
Шрифт:
У Бексеита голова шла кругом. «Зовут Айгуль… Школу, говорит, кончать не буду… Учиться не хочет… Айгуль…»
— Тетка Ойбай! Тетка Ойбай! — не смолкал шоферский бас.
Из дверей высунулась всклокоченная голова, и на пороге возникла пожилая, костлявая, с лицом серым, как земля, Тлеужанова жена, которую за крикливость иначе как теткой Ойбай и не звали.
— Тетка Ойбай! Увозим мы твою Айгуль, недолго была ты ей вместо матери… благослови ее!
— Господь ты мой, что эта балаболка несет! — Путаясь в подоле замызганного платья, тетка Ойбай неслась к машине. — Ты что тут намолол?
— Увозим, говорю,
— Где это слыхано, чтоб сироте приданое? — заполыхала тетка Ойбай.
— Из этой парочки коров одна — чья? И два крыла у этой юрты, два переплета новехонькие — чьи будут? — Похоже, шофер разозлился всерьез. — Не сори тут словами, тетка, кузов пустой, погрузим — и все дела.
— Вы что, и правда забираете ее? — Пыл тетки Ойбай тут же угас, и она переводила взгляд с Бексеита на шофера.
Бексеит уже пришел в себя. «Вы тут над Айгуль измываетесь, мы и хотели припугнуть вас, так, смеха ради», — хотел он сказать, но взгляд его пал на девушку.
И следа обиды не было сейчас в ее лице. Она сидела, не скрывая счастья и не сводя глаз с Бексеита. Часто дышала, а талия у нее тонкая, как у танцовщиц на старинных миниатюрах. В прорехе разодранного платья темнела нога, гладкая и округлая, как скала. На эту б молодую траву сейчас…
— Правда! Увозим! — Бексеит вздрогнул — так рявкнул его новоявленный родственник. — И что ты стоишь разиня рот? Камчу покрепче да по заднице б тебя, чтоб треск стоял. Вали быстрей в юрту да овечку тащи!
— Шалунья ты моя, верить ли мне ушам своим? — запричитала тетка Ойбай и повисла на Айгуль. — На кого же ты нас оставляешь? Тетку свою и дядю родного… Не послал нам господь детей… От тоски иссохли… и-и… куда уносит тебя, тонконогий ты наш жеребеночек?..
— Ишь, как складно запела, пустая твоя голова, — шофер сплюнул со смаком.
— Уйду, ничего мне не надо, — сказала Айгуль.
— Не отпущу, ойбай, не отпущу! — Поняв, что добру и скоту ничего не грозит, тетка Ойбай мигом пришла в себя, и слезы ее иссохли.
— То есть как это не отпустишь? — на этот раз шофер и впрямь разозлился. — Тебе что, зятек не по душе? Всю людскую премудрость постиг, до самого донышка, в Алма-Ате живет — вон куда забрался — рукой не достанешь… Лучше зятька не сыскать! Может, думаешь, в дурную семью идет? Раньше бай — так и он был вовек бай, батыр так батыр, а теперь у нас и шофера тебе, и доктора, ученый, так он уж учен — куда там, а не выучился, так и без ученья до всего дошел, все постиг. Радовалась бы лучше, что в такой род девку отдаешь.
— Ой, не пущу, ойбай, не пущу! — пуще прежнего заголосила тетка Ойбай. — Одним домом живем, одной семьей тянемся! Кто корову подоит и кизяк соберет? Ойбай-ай! Кому овечек наших сторожить по ночам? Не пущу, ойбай, не пущу!
— А ты зачем? Сама дои, сама сторожи, сама кизяк собирай! Мало детским трудом попользовалась? У нас, милая, эксплуатация человека человеком еще когда уничтожена! Хочешь старые порядки вернуть? А что преступлением все это попахивает — соображаешь? Молчишь. Стало быть, понимаешь! Стало быть, на преступление шла сознательно… А такого мы не допустим — ни сейчас, ни впредь… Залезай, Айгуль, в кабину, поехали, голубонька моя!
— Ойбай! Несовершеннолетнюю насильно увозят, ойбай…
— Хватит горло драть.
Все доводы тетки Ойбай были сокрушены, и она стала стихать.
— Хоть бы дядю дождались. Вернется с овцами — обида какая, до гроба! Без его-то благословения…
Но это была уже беспомощная увертка.
— С ним я поговорю уже в другой раз, а сегодня времени нет. На тебя убил сколько… Хватит! — Шофер уже заводил мотор. — Бексеит-свет, да ты что, от жениной родни оторваться не можешь? Давай залезай с невестой рядышком. Вот так, мой милый, и живи с ней до седых волос! Брату твоему непутевому ничего для тебя не жалко… Айт, а-у-у-у, животинка моя!..
Старенький грузовичок, в кабину которого втиснулись трое, а в кузове среди всякого дребезжащего хлама покойно лежала стреноженная темная овца, изрытая сизый дым, натужно ревя и подминая густую траву, несся на полной скорости через степь к большаку.
В Алма-Ате было лето. Самая знойная пора. Одиноко повисло в безоблачном, белесо-голубом небе солнце. Оно стояло в зените, но его прямые лучи не достигали, казалось, земли. Как стрелы ровные улицы города, защищенные многоярусной кроной старых широколистных дубов и стройных, стремящихся ввысь тополей, хранили в себе легкую прохладу. Зеленый тоннель прорезали тротуары, бесконечно тянущиеся вдаль, а в маленьких арыках, выложенных плитами из камня и густо обсаженных зеленью, чисто журчала вода. Громады многоэтажных домов, прижатых друг к другу, серый асфальт, омываемый чистой водой из плавно скользящих машин, пестрая толпа, разномастный народ — все ошеломляло Айгуль. Это был тот самый таинственный мир, который и называют — рай.
В поселке Горный гигант они сняли комнатенку с отдельным ходом. Хозяин оставил им железную кровать, грубо сколоченный стол и стул с поломанной спинкой. Айгуль тут же окунулась в хозяйство. Взяв Бексеита в советники, она в тот же день купила всего по паре: две простыни, две алюминиевых тарелки, два граненых стакана, две ложки и еще поварешку и нож. Это было целое состояние, и они были счастливы. А больше — зачем?
В распахнутое окно льется ночная прохлада, напоенная запахом яблок. Совсем рядом, над головой, шумят тополя. Издалека доносится приглушенный расстоянием шум горной реки, срывающейся с кручи и гулко несущейся по каменистому руслу. Со стороны вокзала — пронзительные гудки паровоза. Где-то брехнет собака, ей откликнется другая. Но молодые люди ничего не слышат, кроме себя.
Девичье тело словно отлито из бронзы. И каждый день шлифует его все тоньше. Ни глазу, ни душе не насытиться. Коснись его — и ни власти над собой, ни памяти. Свет полночной луны сочится в комнату, обволакивает их белым маревом, и они пробуждаются, чтобы снова ласкать друг друга. И не понять, кто просыпается первым — откроет глаза один, а на него уже смотрит другой, и снова их бросает в жаркую бездну.
Пусть будет так каждую ночь, и каждую ночь бессчетно, ибо есть ли, о господи, в подвластном тебе мире что-либо прекрасней и выше, чем она — в восемнадцать и он — в двадцать пять?!