Голубой бриллиант (Сборник)

Шевцов Иван Михайлович

Бетховенском зале Большого театра Ельцин собирал своих

лакеев под маркой творческой интеллигенции,

демократическую шваль, большинство из которых составляли

представители "богоизбранного народа". Концерт приходился

на субботу, и Таня с радостью согласилась пойти в театр.

Был холодный осенний день, дул колючий, жесткий

ветер. На девятом троллейбусе они доехали до конечной

остановки - Детского мира, а там пешочком минут за семь

добрались

до Театральной площади. Небольшой, но уютный

зал, вмещающий в себя три сотни зрителей, был заполнен до

предела. Так как места в билетах не были указаны, Таня и

Силин сели в третьем ряду, причем Константин Харитонович

расположился у самой сцены, обтянутой вишневого цвета

шелком, чтобы своей могучей фигурой не заслонять сцену от

позади сидящих. Зрители, в основном люди среднего возраста,

но были и пожилые и совсем немного молодежи. И все

почтенные, даже добродушные, видно, искренние любители

искусства и поклонники талантливого певца, звезды, так

внезапно засверкавшей на вокальном небосклоне. Ни Силин,

ни Таня до того ничего не знали об этом артисте, даже имени

421

его не слышали - В. Маторин. Кто такой, откуда? В программе -

арии из опер. В основном, Мусоргский.

Силин давно не был в театрах вообще, а в Большом тем

более, потому что попасть туда было не так просто. Таня,

одетая в свое новое, нарядное платье, которое впервые

надела в тот злопамятный вечер-банкет, когда обстреляли их

машину, немножечко стеснялась своего богатого наряда. По

скромным манерам и некричащим нарядам она догадывалась,

что среди зрителей тут нет "новых русских": классику, особенно

отечественную они не приемлют. Силин шел на этот концерт с

превеликой охотой и радостью, потому что с ним была

любимая женщина, которую он теперь уже называл просто по

имени: Таня, Танечка, Танюша.

И вот вышел на сцену уверенной быстрой походкой

богатырского телосложения человек с черной бородой и усами,

с густыми, тщательно зачесанными, со стальным отливом

черными волосами, полнолицый, с тихой, приветливой

улыбкой добрых глаз. Взгляд Тани сосредоточен на нем: своей

богатырской фигурой, скромной, доверчивой улыбкой и

открытым взглядом он напоминал ей рядом сидящего Силина.

Она не обратила внимания на концертмейстера, просто не

заметила хрупкую, очаровательную, уже не молодую, но еще и

не пожилую женщину, одетую скромно: черное платье с белым

воротничком, потому что Таня не спускала глаз с певца. А

Силин заметил концертмейстера и невольно сравнил ее с

Таней,

найдя между ними разительное сходство.

Зал напряженно притих. И вот прозвучали первые

аккорды рояля, вспугнувшие настороженную тишину, их

подхватил могучий многокрасочный голос певца,

стремительно, как водопад, хлынувший в зал, и дивное

творение двух русских гениев - Пушкина и Мусоргского - арии

из оперы "Борис Годунов" - колдовской силой пленили

зрителей, врываясь в души, поднимали ответный ураган

чувств. Гибкий, как ветер, то плавно журчащий ручьем, то вдруг

взметенный вздыбленной волной, голос захватывал

одновременно и сердце, и разум, и безраздельно овладел ими.

И уже не Владимир Маторин, а Борис Годунов изливал свою

черную преступную душу:

Тяжела десница грозной судьбы,

Ужасен приговор души преступной.

Окрест лишь тьма и мрак непроглядный...

Таня трепетно прижалась к Силину, словно желая

передать ему свои мысли и чувства, слиться воедино. "О ком,

422

о чьей преступной душе, сотворившей тьму и мрак

непроглядный вещает певец?"

И в ответ на ее мысли, как тяжкий стон, вырываются и

захлестывают крутым накатом вещие слова могучего таланта:

Глад и мор, и трус, и разоренье.

Словно дикий зверь рыщет люд зачумленный.

Голодная, бедная стонет Русь...

Силин прикоснулся своей ладонью к Таниной руке, нежно

погладил ее, взволнованно прошептал: "Это о нашем

времени". А громоподобный голос артиста, сверкающий

множеством оттенков и граней, изливал слушателям - далеким

потомкам той давней смуты, современникам новой, более

страшной трагедии России, покаянную исповедь окаянного

царя Бориса: И лютым горем, ниспосланным Богом

За всякий мой грех в испытании,

Виной всех зол меня нарекают,

Клянут на площадях имя Бориса.

И ком вселенской боли и скорби, как вулкан, как чугунные

ядра мортиры, извергаются из богатырской груди певца и

разрываются в зале гулом рукоплесканий и возгласами

восторга. Светлая улыбка озарила вспотевшее лицо Маторина,

он сделал благодарственный поклон публике и восторженным