Голубые искры

Иннокентий Сергеевич

– Я помогу!
– твердо сказал Воронин.
– Я уже думал о Тане, когда видел, как она у гроба рыдала. У меня сердце кровью обливалось. После клиники определим ее маму в группу реабилитации при Храме, к отцу Тихону. Там почти все на ноги встают: бог помогает. А квартира, работа - это все мелочи. Поможем. И еще сыну поручение дам - пусть проверит, нельзя ли юридически отцу ее помочь. Все ли там чисто? Скоро амнистия, может, что и получится с досрочным освобождением отца Тани. Я девочке помогу!
– еще раз твердо сказал Воронин.

Прохоров

завел патефон и поставил пластинку. Снова полилась мужественная музыка, написанная во славу тех, кто погиб, защищая Родину и свою честь:

"Тихо вокруг,

ветер туман унес,

на сопках Маньчжурии воины спят,

и русских не слышат слез".

Все затихли, вспоминая, как под этот вальс под руководством любимой учительницы они кружились в школьном классе. Потом Яша нашел пластинку, которую они не слышали. Изабелла Юрьева пела:

"Зима, метель, и крупно хлопья,

при сильном ветре снег валит,

у входа в храм одна, в лохмотьях,

старуха нищая стоит.

И подаянья ожидая,

она все тут с клюкой своей,

и летом, и зимой босая,

подайте милостыню ей.

О, дайте милостыню ей".

Она пела о том, как двадцать лет назад голосу этой нищенки рукоплескал Париж, экипаж ее после представления провожала толпа поклонников криками "браво", но вот...

"судьба и воля провиденья -

артистка сделалась больна,

лишилась голоса и зренья

и бродит по миру одна.

...Какими пышными словами

кадил ей круг ее гостей,

при счастье все дружатся с нами,

при горе - нету тех друзей.

...Бывало, нищий не боится,

прийти за милостыней к ней,

она ж у вас просить стыдится.

Подайте милостыню ей,

о, дайте милостыню ей..."

Песня и голос Юрьевой потрясли сидящих в этой небольшой комнатке.

– А патефон, Яша, и пластинки мы дарим тебе. Храни. Приезжая, будем собираться, слушать их, - сказала Шура. Прохоров благодарно поклонился одноклассникам.

На следующий день Ивановы улетели.

Проводив Шуру и Николая до аэропорта, Воронин завез Прохорову патефон и пластинки, и Яков Петрович с удовольствием проводил время, слушая шипящую и пощелкивающую от трещинок на пластинках старинную музыку. Ему нравилось крутить ручку, заводя ослабевшую пружину, когда искажался звук, ему нравилось менять на головке патефона затупившиеся иголки - их у Елены Кузьминичны нашлась целая коробка, он выучил слова многих песен в далекие годы, да и теперь волновавшие его душу, и иногда вполголоса напевал.

После школы забежала внучка. Она сбросила в прихожей шубку и сапожки, повесила на вешалку для одежды школьный ранец и впорхнула в комнату. Словно солнышко вкатилось в комнату: русые волосы рассыпались по белому воротничку платья, золотые сережки, мамины "листики", оттягивали розовые ушки, грудь украшала брошка в виде змейки.

–

Деда, я у тебя побуду. Вера Федоровна оставила Генриха падежи учить: что-то он винительный с дательным путает. Потом за ним маман заедет. Потом они поедут в ресторан обедать. А я решила отдохнуть у тебя.

– Чай пить будешь?

– Потом. Мы в столовку ходили.

– Как хочешь.

Девочка подошла к патефону.

– Деда, где ты такой классный антиквариат откопал? Генрих мечтает о патефоне: он такой в нашем музее видел. Продай ему, а? Он тебе любые бабки за него отвалит.

– Нет, внучка. Этот патефон я никому не отдам: это память о прошлом.

– Деда, у тебя все какая-то грустная музыка. Поставь пластинку с быстрой музыкой, чтобы я перед тобой попрыгать смогла.

– Здесь нет такой. Ну хочешь, я тебе поставлю "Польку-бабочку" или "Краковяк"? Раньше мы под эту музыку скакали. Даже песенку сочинили: "Птичка польку танцевала на лужайке в ранний час, нос налево, хвост направо, эта полька - карабас".

– Нет, деда. Я не хочу - нос налево, хвост направо.

Девочка запрыгнула на диван и вытянулась на нем, закинув руки за голову. Волосы рассыпались по подушке, полные груди, казалось, готовы были порвать тесное школьное платье, оно поднялось и оголило полные коленки, обтянутые красивыми колготками. Яков Петрович выключил патефон и сел возле внучки. "Как она похорошела. Совсем взрослая стала", - подумал он. Так же вот сидел он возле этого дивана на этом стуле и возле дочери, стараясь угадать ее будущее. Дочь выросла. Хорошую ли, плохую ли - нашла свою дорогу. Что ждет эту девочку?

– Как у тебя дела с немцем?
– спросил он.

– Все нормально, деда. Мама нас на дискотеки отпускает, и в вечерний ресторан мы втроем ходили. Там оркестр выдал быстрый танец, так они с Генрихом такое творили! Все рты пораскрывали от восторга. Даже захлопали, когда они танцевать кончили. Я была в шоке. Никогда бы не подумала, что маман на такое способна.

– Дурное дело - не хитрое. Катается каждый год то на курорт, то по Европам - выучилась.

– Я тоже так танцевать научится хочу.

– Какие твои годы - научишься.

Девочка повернулась со спины на бок.

– Деда, а Генрих классно на коньках катается. У него и вращения получаются, и тулуп, и сальхов, и ритбергер. Он сальхов в три оборота делает. Наш тренер говорит, что у него большое будущее. Он уже в сборную Мюнхена по юношам входит.

– А твои как успехи?

– Я только начинающая. Тренер говорит, что мне вес надо сгонять, есть поменьше надо. А как поменьше? Я не могу.

– Чай пить пойдешь?

– Ну, пошли, - внучка поднялась с дивана, и они прошли на кухню. Прохоров включил электрический самовар, он хотел бы пить кипяток из настоящего угольного самовара, но в городских условиях держать на кухне угольный самовар никто бы не разрешил, и он довольствовался имитацией самовара. Зато у него был старинный фарфоровый заварочный чайник.