Голубые мустанги
Шрифт:
Учительница наша, Лидия Константиновна, была высокая, худая женщина лет, наверное, сорока пяти. Она всегда была печальна, всегда носила темное длинное платье, изношенную вязаную кофту. Мы, ученики, гармонировали своим внешним видом с нашим классом и с нашей любимой и оберегаемой Лидией Константиновной. Она была добра, но вместе с тем и строга. Баловства или непослушания на уроках у нас не было. Своей первой учительницей я почитаю ее, добрую Лидию Константиновну.
На переменках в теплые дни мы выходили во двор, в холод теснились в маленьком коридорчике
– Оставь, а? Оставь кусочек.
Попрошайничали почти все. Не позволяли себе эту ставшую обычной низость, как я помню, ученик Белокуренко и я. В классе было три отличника - Белокуренко, еще один, фамилию которого я забыл, и я. Тот, фамилию которого я забыл, тоже ежедневно попрошайничал. Белокуреннко, которого звали Володей, был первым учеником, вторым учеником был тот, фамилия которого забыта мной, третьим учеником был я. Всего в классе было, наверное, человек тридцать.
Среди не попрошайничающих был один мальчишка, к которому никто не подходил. Этот белокурый и голубоглазый, с полными губами и толстыми щеками мальчик доставал на каждой большой перемене из своего портфеля большую белую булку с какой-то начинкой внутри, доставал и демонстративно, с противной улыбкой, показывал всем большую кисть винограда, яблоко, или еще что-то вкусное. С этим странным в то время человеком никто не дружил, у него не просили даже самые отъявленные попрошайки, его вообще старались не замечать. Между прочим, какие все же это были тяжелые годы, если даже отпрыск какой-то очень благополучной под немецкой оккупацией семьи вынужден был ходить в такой чудовищный класс, каким был наш второй "А".
Лидия Константиновна вела в нашем втором классе все предметы, кроме пения.
Учитель пения был строгий мужчина лет сорока, высокий и худощавый. Он начинал урок, глядя в класс как в пустое пространство, не удостаивая вниманием отдельных индивидуумов. Только однажды он с удивлением заметил, что перед ним не микрофон в пустой студии, а живые мальчишки, по крайней мере один из них точно живой. И тем, кто привлек его внимание, оказался я. Дело было так.
– Записывайте текст песни, - бесстрастно произнес учитель и начал выписывать на доске мелом:
Коль славен наш Господь в Сионе Не может изъяснить язык. Велик он в небесах на троне, В былинах на земли велик...– Пишите так, как написано мной. Не "на земле", а "на земли". Это песня на церковно-славянском языке, она прославляет Бога православного...
Я дерзко
Однако я был настойчив и поднял руку еще выше. Появившийся в поле его периферийного зрения объект, то есть поднятая рука, раздражал его, и он неприязненно задержал сквозь очки взгляд на назойливом существе.
– Что у вас?
– он обращался к ученику младшего класса на "вы", как в старорежимной гимназии.
– Я мусульманин и не буду петь православную религиозную песню, - твердо произнес я, встав, как полагается, во весь рост.
Учитель был поражен. Нет, не дерзким отказом ученика был он удивлен, он вдруг заметил индивидуума. Прежде пестрый класс был для него чем-то вроде рисунка на обоях, и вдруг оказалось, что тут есть живые души. И даже не просто живые, а активно живые, умеющие дерзко протестовать. Он секунд пять внимательно глядел на меня. Я видел его глаза, в которых был холодный интерес.
– Садитесь!
– только одно слово жестко произнес учитель пения и по-прежнему бесстрастно продолжал урок. Закончив писать весьма сложный для учеников второго класса текст, он начал своим резким голосом напевать мелодию последовательно каждых двух строк. Я не пел, и учитель раза два бросил на меня взгляд.
Дома я рассказал об этом эпизоде маме и бабушке. Мама расстроилась и схватилась за голову:
– С таким трудом я устроила тебя в эту школу! Теперь тебя исключат...
Бабушка, которой я полностью обязан осознанием себя мусульманином, помолчала и потом сказала:
– Не исключат, побоятся. А исключат, так и черт с ними! Не долго этой школе быть...
Бабушка не любила советскую власть, но и нынешнюю, не понятно какую, признать не могла. Порядки, которые вылезшие из тараканьих углов чиновники царских времен пытались установить, были уродливы, нежизненны. Оккупационный режим есть то, что он есть, и долго просуществовать он не может, - так говорила привычным шепотом моя бабушка.
Преследований ученика второго класса по идеологическим мотивам не последовало. Учитель пения продолжал не замечать мальчишек, которых он обучал каким-то старинным песням. И на меня в дальнейшем он не обращал никакого внимания, будто бы и не было моего заявления. Мы уже учили другую песенку:
Дети в школу собирайтесь, Петушок пропел давно. Поскорее одевайтесь, Смотрит солнышко в окно.