Гомер
Шрифт:
Самоубийство не последовало; но зато Ахилл вступает в смертельный бой, в котором он
гибнет не сразу, но гибнет быстро (уже за пределами «Илиады»). Вместе с Патроклом он
хоронит свою собственную жизнь и уже дает распоряжение о том, что делать с его телом
после смерти. И его мать Фетида и сам он знает, что его жизнь связана с Патроклом
(XVIII, 95-100). Поэтому дело даже и не в Патрокле, о котором он совершенно забывает,
когда идет в бой, а дело – в его предопределенном
образом переживается в целом ряде внутренних кризисов и противоречий.
Если у Ахилла трагизм внутренних конфликтов, то у Гектора трагизм возникает в
результате внешних обстоятельств. Его страстный патриотизм, его уверенность в себе и в
своем народе привели его к трагедии на поле сражения, которая для его родственников
была большей, чем для него самого. Гекуба, Андромаха и Елена в связи с этим подлинно
трагические фигуры. Трагизм Гектора – в неравенстве его сил с могущественным врагом.
Но у него нет внутреннего конфликта. Вместо патетических кризисов Ахилла, вместо его
протестов у Гектора вполне спокойное, хотя и безнадежное [194] отдание себя в жертву
своей родине; и ничто так не выражает психологии Гектора, как его известные слова об
единственном для него знамении – это о необходимости храбро сражаться за отечество.
Ахилл доходит до иронии над самим собой (Тэйт, вероятно, имеет в виду приведенное
выше место из Ил., XVIII). Но Гектор не способен к такой иронии. Он слишком
прямодушен и прямолинеен.
В конце концов Ахилл, как показывает его беседа с Приамом (XXIV, 525-551),
оказывается выше жизни и смерти, выше всякого счастья и несчастья, выше всех
человеческих стремлений. Аполлон вполне прав (XXIV, 49): «Смертных богини судьбы
одарили выносливым духом». В результате этого человек становится выше богов, не
знающих никакого горя. У Фетиды такое горе (тут Тэйт забывает, что Фетида тоже
богиня), что она сомневается в необходимости разговора с Зевсом, когда этот последний
призывает ее на Олимп (XXIV, 90-106). Приам упрекает богов; и это сильнее, чем
откровенное неверие Гекубы. Божественное сострадание недействительно. В своей
трагедии люди гораздо больше находят утешения, общаясь с себе подобными. Будучи
антагонистами людей, боги являются идеальными зрителями их судеб. Это хор
гомеровской трагедии. Функция этого трагического хора – комментировать и собирать в
одном фокусе, резюмировать человеческие судьбы, как это и происходило в позднейшей
трагедии.
Концентрация гомеровского Олимпа – это Зевс. Он резко отличается
тем, что часто покидает нейтральную позицию трагического хора и начинает питать
подлинное сочувствие и жалость к людям, не испытывая их даже к собственным
бессмертным детям. Он искренне жалеет и Ахилла, и Гектора» и Патрокла. А когда он
высказывает свое общее суждение о бедственной сущности человека, то здесь уже
начинает звучать чисто человеческое отношение к человеку. Поэтому Зевс как бы
перестает пребывать в обычной божественной независимости от проблем жизни, смерти и
судьбы и как бы привлекается Гомером для разрешения трагической проблемы человека,
страдающего между жизнью, смертью и судьбою (ср. о мольбах в IX песни, 502-510).
Здесь – предвосхищение эсхиловского Зевса.
Однако Гомер очень далек от примирения богов и людей (XXIV песнь).
Можно считать скептицизмом Гомера то обстоятельство, что у него наличен разрыв
между «внешней реальностью» олимпийцев и их «внутренней пустотой». Несмотря на их
индивидуальность и субстанциальность, их реализм совершенно иллюзорен. Они не
знают ни печали, ни радости. Из смертных людей, может быть, только Парис до некоторой
степени подобен богам, поскольку он не является реальным участником борьбы, а есть
только олицетворение красоты самой по себе. А когда боги вступают в человеческую
жизнь или являются человекоподобными, то это прежде всего пародия на человека. Их
пороки общеизвестны. Но абсурднее всего то, что любые пороки и преступления
существуют у них решительно без всякого сознания своей недостаточности, преступности
или греховности. Они не знают цены жизни, потому что они никогда ее не приобретали.
Все они, кроме Зевса, ничтожны, глупы, злы, ревнивы; да и сам Зевс только для людей
сохраняет свое величие, а в своей собственной [195] семье так же ничтожен, как и прочие
боги. Афродита и Арес даже и вообще являются принципами человеческой трагедии, т. к.
именно от них исходит всякая человеческая любовь и всякая человеческая ненависть. В
этих делах не помогает даже и сам Зевс, сколько бы его ни молить. Тут человеку
совершенно не на кого надеяться, кроме как на самого себя. И та небольшая победа над
этими стихийными силами, которую он, возможно, одерживает, выражается у Гомера
бурлескной трактовкой олимпийских олицетворений сил Афродиты и Ареса. Вот этот
пессимизм и объясняет нам, как эпос начинает приближаться к трагедии. И хотя