Гончая свора

– Итак… – восседающий во главе собрания обвёл пристальным взглядом присутствующих. – Итак… – будто пытаясь сравнится с оппонентом в важности, повторил тот, что сидел напротив. За таким роскошным столом Уттум ещё не восседал. Несколько тысяч лет – меньше не дать. Покрытие отделано было полированной кометной слюдой, а контур светился от перетекающей полоски-вставыша: свет проточной магмы, сочетаясь с фирдш-стеклом, тонизировал и вместе с тем необыкновенно холодил его кожу. Кубки, антикварные бокалы да современные закупорки питательных смесей были расставлены дальше, за овалом магмы, и расставлены, надо заметить, довольно небрежно для господ, почитавших внешний порядок за высшую добродетель. Уттум сверился с датой: ныне 4458 звёздный год от Пятой научной эволюции, 21 день месяца Висба. Целых одиннадцать лет субъективного и шесть лет

общезвёздного времени прошло с последних сражений в секторе Ипп-V между империей Тал`Окад и золотым флотом Хиина, что весь пал. С тех пор галактика, где окружающие его существа закрылись в страхе пред бескрайним морем тьмы остальной вселенной, не знала крупных потрясений, если за таковые не принимать редкие налёты корпоративных наёмников на буровые астероидные станции конкурентов в развивающихся секторах Юфам-III, Юфам-VII и Сересцсо. Мир затянулся, и мало кого устраивали его условия. Хадву – новый игрок. Крылатые воители ещё ни на чьей стороне в галактических распрях себя не обозначившие, к чему-то усердно готовились уже долгие годы. Клусс поставлял им превосходные иловые корпуса для кораблей и навигационное оборудование на базе вычислительных матриц квэл. Многие об этих делах догадывались, но сурву, идейные противники Клусской культуры, могли лишь выражать протест – зилдраанцы, давние друзья Клусского Единения, блокировали предлагаемые дирекции со стороны своих политических конкурентов. Неспокойно. Времени до кульминации напряжения в водяных атриумах командного центра Фирима оставались считанные дни. Впрочем, кому как не господам, окружающим его, знать всё это? – Просим вас, Уттум, – нетерпеливо и наперебой заголосили остальные, сидящие далее в кругу стола, – начинайте! Долгий путь до этой встречи проделал Уттум, а потому без промедления отвлёкся от спонтанных мыслей и вывалил перед собой толстенную рукопись, всю измявшуюся и поистрепавшуюся за столетия противоборства с пылью, но взамен приобрётшую этот не сравнимый ни с чем другим аромат полулегендарной древности. Подлинное сокровище в руках того, кто понимает его ценность. Увы, а может статься, что и к счастью, не многим от миров высоких технологий и нарастающих скоростей доставало удовольствия усладить пред ней свои истомлённые глаза. Бережно перевернув лицевую обложку, треснувшую окантовкой по овальному лифрановому столу, завлечённому дрожащей полутенью, он с предостерегающей интонацией произнёс: – Это произошло задолго до рождения любого из вас, любого из существующих ныне народов, но одновременно происходит и сегодня. Происходит это и далеко впереди нынешнего времени и любых грядущих времён. – голос его, казалось, надломился от нахлынувших воспоминаний. – Это то, что предопределило будущее…

– Всё, что угодно будет госпоже… – чуть слышимый поклон тугих одежд.

Обрывок фразы слух ласкает. Воображение томит. Кто смеет говорить на простоте наречия слогов, фонем и звуков, мерзостных её посту, не будучи гоним из залы?

Сильнее ветер завывает, не слышно больше ничего.

Проходит время. Попытки новые свершает. Звук, как

не бился, не воскрес. Прекрасны таинства под сенью переменчивых небес! Но наблюдающий не ощущает колыханья жгучих облаков, на них он не глядит. Под одеяния, достойные царей, как будто бы вселился бес. И неотрывно бдит.

Вдвойне прекрасно то, что мы не можем видеть, но, что не можем мы понять, нам остаётся ненавидеть. Жестокая игра честолюбивого ума.

Поближе подступаясь, у самых стен снимает прежние одежды – лазурный бархат опадает: как кожу мертвую змея меняет, меняет он её. Холодного песка лучистые барханы, вихрами что разносится с ветрами, скрывают земли скудные, хозяев их и храмы. Бушует пыль, как штормы бушевали, и ткань армидную, к песчинкам острым слабую, нещадно рвёт порой, как некогда фальшборты рвало здесь несчастным кораблям. То прошлое – аплодисменты небесам.

Проделав долгий путь, что так хотел проделать, припал он у останков, бывших зданьем, сполна понёсшего за труд, которому столетия назад обязан был рожденьем и праведным по срокам услуженьем. Везением своим вдруг озадачен он – не ссыпался песок. Надёжно плащ смягчает кутерьму. Ещё терпения немного и он в плену! Недвижимый минуту торс, упавшими камнями, сдавило крепко ему. Теперь уж и песчинок горсти к смотрящему слетают. Но не бранится, понимает. Сей вес ему нисколько не мешает, а пылевые вихри с тем всё прирастают числом своим. И множит, ширит слой завеса…

Угодно ли то Им?

Теперь он будет наблюдать, детали подмечать, удобнее располагаться, желаньем невесомым плотность бури отсекать, взор устремляя к дивным витражам, от "хлипких холмиков" к собора дивным контрфорсам, завитым по скале, и сможет действом наслаждаться. Пышным торжеством. Оно ему по нраву, но не затем смотрящий вдаль так далеко забрался. Он боли, искренности и сердца излиянья не чурался. Пред недостойными явил себя и ни секунды не боялся. И лишь грядущее его гнетёт…

Но полно, полно! Он затаился, он ждёт. От окон взгляд не отстаёт. Стихосложения возвышенного слышит робкое касанье…

В просторной зале ожиданье. Высокий гость почтит страданья той, сокрытой непроглядной тьмой, что не являла себя пред взором толп слепых уже достаточно для беспокойства. От долгих серенад под дверью у неё одно расстройство. Однако же его позвали… По просьбе пленной госпожи единственного знающего высшие слова нашли да к храму привели. И, в церемонии хожденья к ней, в парламентёры нарекли да с клятвой чести обвенчали. Бесчестна выпавшая честь: ступать ему к ней под охраной, не сметь в глаза смотреть, колени, преклонив, внимать, вопросы-нашептания господ неспешно задавать. Коль захотят они – неметь, как вздумается ей – ответить. Условий всех не перечесть, длину невидимым оковам не отмерить. По песне предстоит ему грядущее прочесть и гласу увядающей поверить. Последней не молчащей госпоже.

Кто и подумать мог, что полюса, – огонь да льдина – чужие с виду совершенно и столь по положению разны, уж многие недобрые века, не понаслышке знают друг друга голоса?

– Видишь? – угрюмо подаёт он мне вопрос, сжимая хватку у сеченья, а я не знаю, как вернее отвечать. Поражена ему. Поражена моменту. Тому как рада видеть его хочу кричать.

– Порою наблюдаю, среди чудес брожу… – кокетливо, но с тем и вправду несколько устало, ответ держу, как если бы и не было всех этих лет разлуки.

В поклоне ещё ниже опускается на землю. Неуёмный. Он рад бы броситься ко мне, обнять, но он не может. Не время для чудес. Судьба последней из родных зависит от него, от слов моих, и что есть мочи гложет душу. Боится больше жизни за неё. Боится, что не стану я мольбы очередные слушать. Напрасно.

– Моя сестра…

– Опасное родство. – слова не выразят насколько.

– Последней помощи твоей прошу, о Эйр!

– Кто? – сжимая трон, бросаю взор в толпу, как кости хищникам бросают.

– Они. – не выпрямляясь говорит, чуть головой назад кивая. – Все они.

От злобы закипаю! В спиралевидные узоры трона, толкующие нам о сходе девяти начал единых и вместе с прочим разных, впиваюсь. Пронзает боль мне спину. Откидываюсь ею далее, всё ослабляя хват, туда где сходятся пути, начерченные пращуром моим, и окунаюсь в тину ощущений. Мой спутник верный, сиденье это мрачное, не хочет отпускать.

Я, выпрямляясь, с презреньем взглядом обвожу сию столпившуюся рать: советники, воители, большие капелланы, учёные мужи, писцы, дельцы и мерзостные подлецы. Всем скопом здесь стоят, толпой, ну что за шутка? Теперь они всего лишь беглецы, игры извечной пешка. Мне их бы гнать взашей из сохранившегося сада, от дымчатого клисса моего, что образует трона нишу. Но что эти слепцы? Одна насмешка. Как думают, что близок им ответ, так сразу в мыслях спешка.