Good Again
Шрифт:
— Мы ведем этот разговор, потому что несмотря на все потери, и на проблемы Пита, это — самая важная вещь, какую ты можешь сделать. Выжить – нет, не просто выжить, жить счастливо — это твой священный долг перед теми, кого уже нет. Потому что так уж устроен наш вид. Потому что так ты отдаешь им дань уважения. Смерть заслужила право на почитание в виде нашего дальнейшего преуспеяния, — Доктор Аврелий замолчал, давая мне время все это обдумать. Я была истощена, моя бешеная вспышка испарилась, и я снова ощущала себя внутри пустой.
— Так, Китнисс, меня очень беспокоит
От подобного вопроса я вспыхнула до корней волос. Пит был совершенно на себя не похож — он доминировал, был эгоистичен и опасен — и я не хотела делиться с доктором тем, что меня это возбуждало, что часть меня была уверена, что я вообще-то заслужила подобное обращение.
— Это сложно, — угрюмо буркнула я.
— Так скажи! Мне нравятся сложные проблемы, — сказал он, и я ясно себе представила его сидящим в кресле, и внимающим меня, соединив кончики пальцев.
Мне правда не хотелось это обсуждать. Хотя я бесконечно думала о той ночи, и все еще считала, что, но руководствовалась тогда лишь чистейшим желанием и эгоизмом. И если мне и было больно, то это все равно было прекрасно…
— Я это заслужила, — сказала я, чувствуя, что лицо и даже шея пылают румянцем. — Я наслаждалась этим, потому что заслужила то, что Пит сделал мне больно.
— Отчего же именно Пит? Отчего не я, не Хеймитч или какой-нибудь сапожник? Почему бы не позволить другим побивать тебя камнями? — серьезно спросил Доктор Аврелий.
— Оттого что он так много страдал из-за меня… — я задохнулась в конце этой фразы, и попыталась замаскировать это кашлем.
— И за какие конкретно его страдания ты несешь полную ответственность?
— За все! — с трудом выдохнула я. Мне было больно это говорить, я ощущала невыносимое стеснение в груди. — Его нога, и то, что нам пришлось отправиться на Игры во второй раз, гибель его семьи, Дистрикт Двенадцать, охмор… — я чувствовала, что приступ паники все-таки меня прихватил и едва могла дышать. — Я убила ее! Она мертва из-за меня! Я не смогла спасти её, не смогла…
— Китнисс! — я слышала, как он зовет меня по имени, и впервые за все время нашего знакомства в его голосе слышалась паника. Но меня уже несло, на меня разом навалились отъезд Пита, одиночество, депрессия — как будто свет вдруг сошелся клином, и я уже могла только голосить — по моей сестре, по Питу, по всем, кто погиб из-за меня. Я была совсем одна, не считая моего врача, который был всего лишь испуганным голосом, доносящимся из телефонной трубки. Наверное, мне следовало гордиться собой, что я в итоге добилась того, что с него слетела всегдашняя профессиональная невозмутимость, и что он был теперь в смятении. Но я сама никак не могла вздохнуть, меня скрутило от боли. Невыносимой боли в голове, в сердце, в душе. И Пита не оказалось рядом, чтобы меня успокоить.
— Китнисс! — снова позвал он, а я уже стояла на коленях, склонившись головой до самой земли и все ждала, когда же сведенные спазмом легкие отпустит. Я судорожно пыталась вдохнуть, но
— Китнисс… — сказал он мягко, и я была уже совсем не в нашем кабинете. Я оказалась в том жутком, выжженном дотла месте, где оживали мои худшие кошмары.
Я оказалась в лесу, и было это еще до того, как прах умерших в огне Двенадцатого был погребен на Луговине. Голос, который я слышала, принадлежал моему отцу, и он пел что-то знакомое мне с малых лет. Он пел, а моя грудь рвалась и горела, хотя это пламя больше не имело надо мной власти. Меня больше не волновала боль. Какое значение она имела, когда мне приходилось жить с огнем в крови? Когда я уже обратилась в огненного переродка, парящего в эпицентре целого океана пламени? Его призывы стали музыкой, которая меня объяла, не разрушая, но даря мне покой. Я ощущала себя словно в коконе, в полнейшей безопасности, о которой позабыла со дня его смерти. Даже Пит не мог дать мне настолько безусловной защиты, это было древнее как мир связующее звено между отцами и их детьми. И я вдруг полностью сдалась. Перестала бороться и последовала за звуком его голоса в лесные дебри, куда он меня звал.
***
С трудом разомкнув веки, я натолкнулась на самый теплый карий взгляд, какой мне доводилось видеть. Это напомнило мне о глупой печенке, которую отец пел мне в раннем детстве:
Помнишь, как с тобой мы запевали
Ша ла ла ла ла ла ла ла ла ла ла ди да
Вот так, вот так
Ша ла ла ла ла ла ла ла ла ла ла ди да
Лад и да.
Кареглазая девчонка
Порой он подправлял слова, и девчонка становилась то сероглазой, то голубоглазой — в зависимости от того, пел ли он эту песенку мне или…
Я часто заморгала, пытаясь припомнить, что случилось и унять бешено стучащее сердце. На меня озабоченно глядела сверху-вниз Доктор Агулар. Под спину мне подложили мягкую подушку, и я увидела, что я у себя дома.
— Ты в порядке? — спросила она негромко, убирая у меня со лба спутанные пряди волос.
— Думаю, да, — ответила я, хотя шею и грудь саднило так, как будто на меня недавно приземлялся гигантский валун. Я попыталась приподняться, но она зашикала на меня и осторожно уложила обратно.
— Полежи пока. Тебе надо немного отдохнуть.
Она порылась в раскрытом на полу врачебном чемоданчике, и, достав оттуда крохотный фонарик, посветила мне им прямо в глаза. Удовлетворившись тем, что она там увидела, она присела на корточки и настрочила в своем блокноте записку.
— Что со мной произошло? — спросила я сухим и напряженным голосом.
— Ты стала задыхаться и потеряла сознание. Доктор Аврелий только что мне позвонил, чтобы я проверила, как ты, — Доктор Агулар усмехнулась. — Ты крепко его напугала. Вряд ли он скоро такое позабудет, — осторожно присев рядом со мной на диван, она проверила мой пульс. — Он будет счастлив узнать, что сотрясения мозга у тебя все-таки нет.