Good Again
Шрифт:
***
В День Памяти пекарня была закрыта, как и все остальные магазины в центре города. Однако вместо того, чтобы поспать подольше, я засветло поспешила скрыться в лесу. Когда я уходила, Пит еще спал, и его длинные золотые ресницы делали его таким прекрасным и беззащитным, что я едва не поддалась порыву снова раздеться и скользнуть подле него в постель. Но я знала, что в подобный день лишь мой любимый лес может дать мне столько необходимое мне успокоение. Поборов невыносимое искушение, я тихо вышла и вскоре была уже под защитой высоких лесных деревьев.
Мой мозг кипел от мыслей о том, что готовил нам сегодняшний день. Нам никогда не светит переживать его с легкостью, слишком много таится в нем тягостных воспоминаний. Слишком много безвременно отнятых жизней он собою знаменовал.
В прошлом году мне вовсе не хотелось находиться в центре города. Но в этом году — как я могла оставаться в стороне? Я много месяцев лицом к лицу общалась у нас в пекарне с жителями Дистрикта — старожилами и новоприбывшими. И знала, что у мемориалов в других Дистриктах будет происходить все то же — возложение цветов или опускание их на воду, зажжение вечного огня, шествия, торжественные речи — но ничто не сможет вернуть назад погибших. Но ведь дело в конце концов было и не в этом. Как сказал Хеймитч, никому не хотелось оставаться в одиночестве в такой день. И хотя многие потеряли семью и друзей, многие все равно соберутся на площади, хотя это теперь не обязательно, и в центре будет многолюдно.
От меня так же не укрылось ирония, которая читалась в том, что это утро я опять проводила в лесу. Ведь в тот день, когда меня впервые забрали на Игры, с утра я тоже охотилась с Гейлом. И вот теперь я снова оказалась здесь, хотя из моей жизни ушел и лучший друг, и мать, и сестра и еще великое множество людей, которых мне довелось знать. Однажды в своей жизни я уже почти сломалась под грузом этих утрат — чернота полонила меня, увлекая в омут болезненной душевной агонии, столь неодолимой, что я утратила тогда волю к жизни. В те самые мрачный моменты меня кто-то лечил, кормил с ложечки и заботился обо мне, потому что я сама была не в силах этого сделать. После того как всю жизнь я полагалась только на себя, я была не в силах даже ложки ко рту поднести самостоятельно.
Но я и это пережила, и пусть не все раны до конца затянулись, но в целом я была теперь опять жизнеспособна. А когда вернулся Пит, выбитый взрывом на Круглой площади кусок моей души снова встал на место, и затянулась рана, которую я очистила от гнойной корки, выстрелив в сердце Койн. Я бы может так и сгинула на этом диване, если бы возвращение Пита не дало мне надежду, не приоткрыло перспективу на будущее. И мне припомнился тот тихий вечер, когда я глядела, как Пит рисует, к покрытым глазурью печеньям и головкам полевых цветов. В нашей жизни, до краев заполненной насилием, лишениями и смертью, он был все равно что золотое свечение на догорающих углях.
Еще я узнала, что надежда дается дорогой ценой. После того, как я сама каким-то невероятным образом смогла подарить ее другим, путем неимоверных страданий, я знала, что для людей она открыла пусть в новый, лучший мир. И дети вроде Уэсли больше никогда не отправятся на Жатву. Приют больше не будет адом для своих юных обитателей, где они медленно угасают. Дистрикт сможет свободно голосовать за свои представителей, которые будут отстаивать его интересы в равных условиях с другими Дистриктами в Капитолии. Школы будут давать детям доступ к широкому спектру знаний. И в каждом Дистрикте будет доступна хотя бы первичная медицинская помощь, а правительство станет прислушиваться к потребностям и нуждам народа, а не требовать безоговорочного подчинения и даже преклонения перед верховным лидером. Конечно, не все еще в нашем государстве совершенно, и многое нужно восстанавливать, и все еще продолжаются скандалы вокруг тех, кто оказался не по ту сторону баррикад. Плутарх Хеверсби был прав — мы в самом деле непостоянные, тупые твари со слабой памятью и талантом к самоуничтожению. Но, может быть, и мы постепенно меняемся. По крайней мере, со мной это произошло, хотя каждая из этих перемен вывернула меня едва не наизнанку.
И я решила, что мне не стоило возмущаться по поводу стремления Пита выступить с речью, чтобы поделиться тем, что он пережил, с
Я еще немного поохотилась, отпустив мысли на простор, или, точнее, вообще выкинув все из головы. Старалась не шуметь, дожидаясь добычу, но на самом деле делала все вполсилы. По большей части я просто впитывала все, что меня окружало: то, как сероватое небо, светлея, становилось голубым, то, как ветер трепал листья на ветвях, срывая некоторые и заставляя их опадать в сухой подлесок. Почва здесь была каменистой и твердой, но на ней все равно выросли высоченные стволы, макушки которых, казалось, задевали небо. И я ощущала присутствие здесь своего отца, он был таким же, как и в моем сне: нежным, призрачным, но дарующим мне такую прочную защиту, о которой я могла только мечтать. И мне взгрустнулось из-за этого — хотя когда я не грустила? Но теперь эта булла ту грусть, с которой я могла ужиться.
И вдруг, из меня, как будто прорвав плотину, полились слова. Я представляла себе отца, которого не видела уже восемь лет, который теперь шел бок о бок со мной. И я рассказала ему все – все, что только человек может выразить в устной форме — Жатву, как я покинула Прим и мать, взяв с Гейла обещание их оберегать. Пита. Хеймитча и Эффи. Других трибутов. Руту. Арены. Как потеряла Пита. Дистрикт Тринадцать. Войну. Охмор. Прим. Как хотела умереть. Как вернулась домой. Пекарню. Депрессию и приступы Пита. Как он уехал от меня в больницу. Внезапно оказалось, что я так много должна ему рассказать. Я открыла дверь, и теперь она не закрывалась. Казалось, мне бы и жизни не хватило, чтобы все ему рассказать, даже то, что рассказывать не хотелось. Но я открыла дверь и сделала то. Он был мой отец, и понял бы меня, будь он жив. Он не сломался бы под грузом всего этого знания. Мне не пришлось скрывать от него многое, как я скрывала это от матери.
Замолчала я только когда устала говорить. Хоть я и не закончила свой рассказ. И поняла, что мне было и не суждено его закончить, ведь и моя история на этом не кончалась. Но я отчего-то успокоилась. Его больше не было рядом со мной, как это было в детстве. Но он казался мне не менее реальным, чем был тогда. И я не стала биться над этой загадкой. Как и в случае со снами о Финнике — я просто приняла все это как дивные дары, отправленные мне тайным адресантом**.
***
Ощутив разлитый в воздухе жар, который нагрел мне плечи, я поняла, что торчу в лесу дольше, чем собиралась. И медленно направилась в сторону Деревни Победителей, уже на пороге стянув с себя куртку, в которой стало жарковато под мягким теплом утреннего солнца. Бесшумно сняв ботинки в холле, прислушалась к царящей в нашем доме сонной тишине. И на цыпочках пошла вверх по ступеням — хотя я думала, что пропадала в лесу чуть ли не ведь день, оказалось, что на часах еще нет и восьми утра. Темнота и почти полная тишина в спальне подтвердили мои подозрения — Пит был еще в постели, и комнату наполняли звуки его ровного дыхания. Он перевернулся во сне на спину. В щелку между шторами, которые тихонько колыхал ветер, пробрался и упал ему на грудь шаловливый солнечный луч, подсветивший легкий светлый пушок. И я невольно этому лучику позавидовала.
Скинув с себя все одежду, я тихо скользнула под одеяло и прикорнула головой у Пита на плече. А мои пальцы нежно заскользили там, куда падал лучик, играясь с волосами на его груди. Он тихо застонал, но полностью не проснулся. Его кожа благоухала сном, и я втянула в себя этот запах полной грудью, ощущая, как что-то набухает внизу моего живота. Повернувшись к нему, я его поцеловала, а мои пальцы все еще бродили по его груди, чтобы потом по дорожке из светлых волосков постепенно опуститься вниз.