Good Again
Шрифт:
Когда мы оказались на заднем крыльце пекарни, я уже знал, что внутрь со мной она не пойдет. Нежно положив руку ей на плечо, я ободряюще его пожал.
— Хочешь, пойду с тобой?
Глаза Китнисс, глядевшие на меня, были огромные как блюдца, до краев наполненные коктейлем из противоречивых чувств.
— Мне нужно это сделать в одиночестве. Просто… — она отрицательно покачала головой. — Увидимся вечером дома.
Кивнув, я отпустил ее плечо, и глядел ей вслед, пока она не скрылась из виду. Она, казалось, слегка пошатывалась, как раненый, у которого всего-то и есть выбор: либо из последних сил брести вперед, с трудом переставляя ноги, либо свалиться в дорожную пыль, да там и остаться. Было невыносимо тяжело отпускать ее в таком состоянии, зная, что она страдает, и
И я с головой ушел в работу, и, замешивая тесто, вымещал на нем все свое беспокойство, жалость к ней и собственное бессилие.
***
Закрыв пекарню, я поспешил домой, неся в одной руке буханку хлеба, в другой – пекет с сырными булочками. Небо густо заволокло тучами, скоро должно было полить как из ведра. Этот дождь, обещавший обратиться в бурную летнюю грозу, был первым с момента моего возвращения домой. Первые тяжелые капли упали, когда я поворачивал ключ в замке, отпирая наш дом. Когда меня встретила там темнота и полнейшая тишина – нарушаемая только тихим урчанием холодильника – сердце ухнуло куда-то вниз живота.
Водрузив свою ношу на кухонный стол и переобувшись в домашние тапочки, я заметил, что сапоги Китнисс, которые были на ней с утра, небрежно брошены на стойке для обуви. Сделал глубокий вдох и заглянул в гостиную, а потом направился наверх. Одного взгляда на заправленную кровать хватило, чтобы понять – некоторые из терзавших меня опасений оказались напрасны. Ведь наша постель была первым местом, где она спешила укрыться во время своих приступов депрессии. Несмотря на облегчение, я чувствовал, что озадачен, и тут мое внимание привлекло шевеление в дальнем конце коридора, и я потопал в свою мастерскую.
Осторожно приоткрыв дверь, я обнаружил там Китнисс, сидящую на полу перед портретом Прим. Еще перед ней были разбросаны самые разные вещицы: кулон, несколько фотографий, ручки и канцелярские принадлежности, обувь, сделанные вручную тряпичные куклы и блестящие украшения. Из средних размеров коробки, стоящей подле портрета, выглядывала девичья одежда – праздничная и повседневная. Когда я вошел, Китнисс подняла на меня глаза – она не плакала, хотя лицо припухло от недавно высохших слез. Потом ее взгляд снова опустился на деревянные фигурки, лежащие у нее на коленях. А я уселся на пол рядом с ней.
– Эти игрушки… для нас вырезал папа, - заговорила она сбивчиво. – Она их любила, так что я ей отдала свои. Видишь… - и она протянула мне деревянные изображения кошек, лошадей и птички. – Он вырезал нам зверушек, потому что на обычные игрушки не было денег. И она все сохранила… Она так тщательно умела обо всем заботиться, - она шумно, со всхлипом вздохнула, и ее голос сломался. – Я отдавала ей… все, что только могла… но она не была избалованной… и ничего не требовала, - она подняла глаза, теперь они снова были влажными. – Неужто я хотела слишком многого, когда пыталась ее защитить?
– и тут она резко сникла, как подрубленное топором тонкое деревце. Протянув руку, я успел ее поймать, прижимал её к себе, пока она сотрясалась в рыданиях, то и дело громко всхлипывая. И я сам украдкой плакал от того, что с ней творилось, но останавливать поток ее слез не смел. Такое горе не избыть парой слезинок. Бездонный колодец запросто не вычерпать. Словами наводнения не остановить.
Колодец Китнисс оказался невероятно глубок. За окнами меж тем бушевала гроза, ветер пытался раскачать дом, а дождь барабанил по крыше с таким ожесточением, как будто по ней скакал галопом табун диких лошадей или кавалерийский полк несся на поле кровавой брани. И я не мог ничего поделать, лишь позволить ей опереться на меня, и пытаться выстоять под напором ее горя. Ибо ее безмолвная
Но даже дождь не может длится вечно. Когда ревущий водный поток у нас над головой стал наконец редкою капелью, горе Китнисс тоже постепенно схлынуло. Она лежала в моих объятьях и я ее укачивал, что-то безмолвно напевал, не раскрывая рта, пока дождь и ее всхлипы окончательно не стихли. И лишь тогда до меня дошло, что же я делаю. Вибрация, рождаясь у меня в груди, шла по моим рукам и сообщалась ее маленькому телу, и ее дыхание под таким воздействие стало глубоким и ровным. Она все еще сжимала меня за бока, но ее ногти больше не впивались судорожно мне в кожу, как еще несколько минут назад. И через несколько минут до меня долетел ее голос, идущий из самых сокровенных тайников ее души – а может, даже и моей собственной. Это уже не имело значения. Она безмолвно просила меня позаботиться о ней, сделать для нее то, что, как она думала, она сама не смогла сделать для Прим. Потому что я был ей нужен. И я намерен был стараться это сделать, изо всех сил, так же, как старалась и она. О большем мы друг друга просить просто не могли бы.
_________________
*Оригинальное название главы «To Be Still In Your Silence» — также цитата из стихотворения чилийского поэта Пабло Неруды «Poema 15» в переводе на английский. Литературный перевод стихотворения на русский Даллии Рухам («Люблю, когда молчишь») здесьПолный текст перевода Артура Кальмеера («Люблю твое молчанье») здесьpage=1
Комментарий к Глава 44: Молчать с твоею тишиной (POV Пит)
Комментарий переводчика: Только что вышедший MJ P2 породил в сети новую волну дискуссий (итоги предыдущей - здесь о том, что же случилось с домом Пита в фильме. Да, вся левая сторона Деревни Победителей, включая дом Пита, там показана разрушенной. Титания в одной из веток прокомментировала это так: “Разве это не подрывает основы канона великого множества пост-соечных фанфиков, включая мой? То есть, что Китнисс переезжает в дом Пита, но вдруг оказывается, что его дома и вовсе уже нет! Это повод для меня загородиться от мира ладонью!!!! (имеется ввиду - глядеть сквозь пальцы и видеть лишь то, что хочется)”.
А я, по размышлении зрелом, приняла для себя “киношную” версию. Питу негде жить? Железный довод в пользу того, что он естественным образом поселился под одной крышей с Китнисс, даже если поначалу и в разных спальнях. Жаль, что никто из фикрайтеров на моей памяти не проработал эту тему.
========== Глава 45: Счастливчики ==========
The anguish of the earth absolves our eyes
Till beauty shines in all that we can see.
War is our scourge; yet war has made us wise,
And, fighting for our freedom, we are free.
Horror of wounds and anger at the foe,
And loss of things desired; all these must pass.
We are the happy legion, for we know
Time’s but a golden wind that shakes the grass.
Тоска земли открыла нам глаза,
Пока красой сияет все вокруг.
Война наш бич; однако же она
Дарует мудрость и свободу, друг.
Ужасны ненависть к врагу и боль от ран,
И то, что омертвело все в душе.
Они пройдут, счастливый ветеран,
Время — всего лишь ветер в камыше.
Из стихотворения «Отпущение грехов» Зигфрида Сассуна*
— А нельзя было со мною посоветоваться, прежде чем наводнить округу толпой детишек, — ворчал Хеймитч за ужином. А я-то надеялась, что парочка добытых мной и хорошо прожаренных фазанов на тарелке задобрит его. Особенно после того, как парочка наших новоприобретённых юных соседей выпустил из загона его гусей. По правде говоря, они просто попытались их почистить, ведь питомцы Хеймитча давно не могли похвастаться природной белизной. Однако мальчишки недооценили стремление этих птиц к свободе, ибо те сбежали при первой же возможности. Пит, Хеймитч и я битый час гонялись за разгневанными птицами, после чего Хеймитч водрузил на дверь гусиного загончика здоровенный замок, чтобы дети к его питомцам больше не приставали. Я же в этой ситуации только лишь могла, что умасливать его вкусной едой.