Good night, Джези

Гловацкий Януш

— Кажется, показ завершился успешно… Поздравляю, — перебил он меня. — При такой конкуренции…

— Перестаньте, — попросил я. — …лицо измученное, глаза потухли. А всегда в них горел такой огонек…

— Послушайте, да-да… я тоже заметил. — Он задумался и повторил: — Это я тоже заметил. — Покачал головой. — В лицах я разбираюсь. Я фотограф.

— Его уже нет.

— Огонька?

— Огонька. Она была перепуганная, пьяная, агрессивная, бормотала, что она подлая дрянь, что липла к вам как муха, обвиняла себя, меня и вас, а еще говорила, что вы ее обокрали. Позвольте узнать, что вы у нее украли?

—

Я позаимствовал ее тетрадь с записями, точнее, дневник, не смог удержаться, знаете, как бывает… Хотел отдать, но она не взяла.

— Наверное, дело было не только в дневнике.

— Думаете?

— Она кричала, что хочет со мной развестись, порывалась еще выпить, я отобрал у нее бутылку и вылил в раковину. Она набросилась на меня с кулаками. Несколько раз ударила по лицу.

Он посмотрел на часы.

— Вы любите детей? — спросил.

— И картины изрезала.

— Все? — заинтересовался он. — Несколько было весьма недурных.

— Не все, почему вы спрашиваете про детей?

— Да так, не обращайте внимания. Просто хотел вас перебить. Моя жена любит детей, а я нет.

— Я люблю. Хочу, чтобы у нас с Машей был ребенок.

— Прекрасная идея, семья, дети, цветочки… это очень по-немецки.

— И по-человечески тоже.

— Немецкое не обязательно человеческое.

— Я знал, что вы скажете что-нибудь в этом роде.

И тогда я решил рассказать ему про письмо.

— Три дня назад я получил от матери письмо, — сказал я.

— Насколько помню, вы упомянули, что ваших родителей нет в живых.

— Да, но письмо я получил три дня назад.

— Неужто прославленная немецкая почта?..

— Нет, — сказал я. — У меня есть любимая книга, время от времени я в нее заглядываю… ну и мать перед смертью положила туда это письмо.

— Позвольте, я попробую угадать. «Будденброки»? Нет? «История костюма»? Я видел что-то такое с предисловием Ива Сен-Лорана. Ницше? «За пределами добра и зла»? «Лисы в винограднике»? Ну скажите, может быть, «Война и мир»?

— Неважно, это не имеет значения. Мать перед смертью положила в книгу адресованное мне письмо, она знала, что когда-нибудь я его найду. Ну и я нашел. Вам это может быть любопытно, там есть кое-что о сексе.

Письмо матери Клауса В.

Дорогой сыночек,

я почти не сомневаюсь, что ты найдешь это письмо. Вообще-то, уверена. Я давно хотела тебе об этом сказать… кому-то ведь я должна сказать. Руперт тут не годится, муж годился еще меньше. Значит, так. Это было в сорок пятом. Мне было 23 года, Руперту — 4. Перед самым концом войны я приехала в Берлин. Пришлось. Мой отец тяжело болел. Помочь я ему не помогла и потом занималась похоронами. Полный идиотизм: священник, катафалк, венки, а на улицах лошади спотыкались о трупы. Русские уже входили. Вокруг резня, вешают якобы шпионов, кошмар и ужас. А я, на свою беду, задержалась. Люди тогда толпами убегали из города. Ну и как всегда, кому-то повезло, кому-то нет. Мне не повезло. Трое таких, со звездами на фуражках, затащили меня в подвал, недалеко от Александерплац, где жил твой дедушка. Помнишь? Я тебе показывала. Дом был разрушен, но подвал остался цел. В нем устроили общественный сортир, ну и бордель, конечно. Там держали тридцать женщин, почти все молодые, но было и

несколько старых, и две-три девочки, всего тридцать. Тебе интересно, откуда я знаю, что ровно тридцать? Считала, когда русские меня насиловали. Спереди, сзади, в рот, по одному, по двое — а я всё считала, и выходило тридцать. Думаешь, это невозможно? Возможно. Русских я не считала. Они пили, пели, испражнялись и насиловали. Вначале мы сопротивлялись, а потом уже нет. Одни уходили, приходили новые. Я была вся липкая от спермы, но живая. Пить, кроме водки, было нечего. Лиц я не помню. Я зажмуривалась и считала. Хотя одного помню, у него на обеих руках и на ногах были часы, трофейные, и они тикали. Видно, он аккуратно все заводил. А над нами война, грохот, рушатся дома.

Потом эти солдаты ушли, совсем ушли, оставив нам консервы, свиную тушенку. Я хотела тебе сказать, сыночек, что этот, с часами, мог быть твоим отцом. Будь здоров, дитя мое. Я тебя не обнимаю и не целую, потому что тебе это может не понравиться.

Твоя мама

— Зачем вы мне это прочли?

— Не знаю, может быть, хотел вызвать к себе интерес? Или что-то получить взамен?

— Любопытное письмо, получается, вы наполовину русский.

— Мать меня, мягко говоря, не любила и женитьбы на русской не одобряла. Может, она соврала?

— А может, нет?

— Может быть, нет, — согласился я.

— Выпьем. — Он взял стаканы, налил виски, бросил по несколько кубиков льда. — Я слышал подобные истории. Вдруг все немцы к востоку от Эльбы — русские, а? Как вы полагаете? Этим бы объяснялось, почему они так любят русских. Только вы-то зачем со мной разоткровенничались?

— Не знаю. Возможно, в благодарность за то, что не увидел на этих снимках Маши. А еще я хотел вас кое о чем попросить.

— Но и у меня к вам просьба, я первый, — не дал он мне закончить. — Хочу пройтись с палкой по улице, вы мне поможете?

И я согласился принять участие в этом идиотском маскараде. Мы вышли на улицу, он в черных очках и с палкой. Идем. Люди расступаются — скорее от страха, чем из-за сочувствия. От страха, что и с ними когда-нибудь такое может случиться, и с радостью, что пока не случилось. Вдруг он попросил, чтобы я взял его под руку, и сказал, что хочет перейти улицу на красный свет.

— Зачем?

— Захотелось. Поможете или нет? Помогите, пожалуйста. Для меня это важно.

Ну и мы ступили на мостовую. Я тоже закрыл глаза. А вокруг вопли водителей, визг тормозов, ненависть, казалось, конца этому не будет, но мы перешли. У меня рубашка прилипла к спине.

— Успокойтесь, — сказал он. — Иногда надо делать такие вещи, это очень полезно, спасибо. Ну а теперь ваш черед. О чем вы хотели меня попросить?

Я помалу приходил в себя.

— Чтобы вы сделали Маше подарок, — сказал я.

— И что же ей подарить?

— Жизнь.

— Это немецкое чувство юмора?

— Маша больна.

Он споткнулся.

— Я же просил взять меня под руку. Эта палка мне только мешает.

Он отшвырнул палку и сам взял меня под руку, крепко. Мы были почти одного роста. Без палки нам уже никто не сочувствовал. Прохожие усмехались. Что ж, двое немолодых педрил.

— У нее больное сердце, очень больное.

— Да что вы говорите?

Я остановился и вырвал руку.