Горение (полностью)
Шрифт:
Он дал Дегаеву указания об образе жизни Толстого и сообщил необходимые данные для слежки за ним. Точно так же он решился устроить покушение и на свою собственную жизнь, для чего уже начал ходить в парк, где Дегаев должен был его якобы подстерегать, хотя при всем своем доверии к Дегаеву Судейкин хотел себе нанести рану непременно сам. В конце концов Судейкин после совещания с доктором не решился нанести себе даже малейшей раны и ограничился тем, что подал Плеве прошение об отставке. Просьбы Плеве остаться еще больше поколебали Судейкина, подав ему надежду победить начальство без кровопролития. Но он все-таки решительно заявил, что не останется на службе далее мая 1884 года, до которого срока и отложил еще раз исполнение своих замыслов, прекративши, разумеется, и слежку за Толстым. Но если Судейкин робел
Что такое Дегаев? Каким путем попал он так близко к полицейскому диктатору? Каким образом Судейкин мог так довериться бывшему революционеру? Мы, к сожалению, до сих пор не получили таких обстоятельных сведений, которые позволили бы нам пуститься в безбоязненное распутывание этой темной истории...
Последние слова Льва Тихомирова были зловеще-пророческими: после того как Судейкин был убит - при помощи того же двойного агента Дегаева, "заведывающий заграничною агентурой" Рачковский перевербовал в Женеве самого Льва Тихомирова, обратив его в слугу самодержавия, в ренегата и предателя. А уж вернул Льва Тихомирова в Россию и дал ему крайне правую монархическую газету тот, кого юный революционер столь страстно обличал, - министр внутренних дел, сенатор Вячеслав Константинович фон Плеве. Послужив государственным секретарем империи, пустив кровь во время "беспорядков" в Финляндии (уроки Польши сгодились), именно Вячеслав Константинович и стал после убиения Сипягина, как раз в дни бунта Александровской пересылки, что поднял Дзержинский с товарищами, министром внутренних дел и шефом жандармов России.
Первое, с чем он пришел к четвертому на его веку государю, была финансовая смета:
– Ваше величество, чтобы победить революцию, нужны деньги.
Николай, напуганный Ходынской трагедией, ответил кратко:
– Деньги на это изыскать должно.
Поэтому-то Глазов и мог пустить за Матушевским и Тшедецкой не двух филеров, как было раньше, а целую бригаду, посулив премиальные - в случае успеха.
Раньше об этих самых "премиальных" и не помышляли, - сейчас вошло в норму. Однако тысячи филеров, провокаторов, ротмистров и полковников не в состоянии были организоваться в монолит: когда думают о себе, о своей лишь р о л и, тогда общество обречено на распадение, крах, взрыв изнутри, ибо нет тогда объединяющей идеи, той, которая отличала и роднила Дзержинского и его друзей. 16
"Взяв" на себя филеров, Тшедецкая и Матушевский ушли из салона, заперев Дзержинского в маленькой гримуборной, пропахшей горьким запахом миндального, парижского "шанэля". Спал он на двух стульях, спал спокойным сном, ибо тот хорошо спит, у кого друзья верные и совесть чиста...
Последующие два дня Дзержинский, легко овладевший еще в Ковно такими начальными средствами конспирации, как грим и переодевания, провел встречи с районными партийными организациями, посетил - одевшись фабричным - заводы и мастерские, выслушал рабочих, собранных Матушевским в лесу в воскресный день вроде бы на хмельную, бездумную гулянку. Потом, понимая, что Люксембург, Тышка и Барский - главное правление партии в Берлине - ждут от него самых последних данных о положении во всех сферах общественной жизни, Дзержинский прошел по редакциям Варшавы эдаким заезжим французским франтом, грассируя по-гасконски: ни дать ни взять заезжий "месье Мишель". К таким царская охранка не цеплялась: иностранцу, самому что ни на есть открытому шпиону, было вольготно шастать по салонам, университетам,
(После посещения библиотеки Дзержинский сделал Матушев-скому замечание: "На будущее - организуй специальную референ-туру прессы, следует делать выписки из наиболее интересных статей, просматривая все газеты: это - поле для дискуссий".)
...Дзержинский рассчитал верно: пока Матушевский готовит канал, через который можно переправиться за границу, надо использовать время, изучить те с р е з ы общества, где его меньше всего могли ждать - с одной стороны; где редко бывали социал-демократы, опиравшиеся на рабочую среду, - с другой стороны, и, наконец, с третьей - там, где среди мелкобуржуазной интеллигенции были особенно сильны позиции ППС.
Издатель Гебитнер, радуясь возможности попрактиковаться во французском, пригласил заезжего "гасконца" на заседание общества спиритуалистов, где - к немалому удивлению Дзержинского - собралось множество университетской молодежи.
Горели свечи; большие окна особняка Вульфа, компаньона Гебитнера, немца, оставшегося лютеранином, но по-русски писавшего почище любого посконного бумагомарателя, были зашторены; дама в черном, стоя возле круглого зеленосуконного стола, вещала, полузакрыв глаза:
– Угодно ли всевышнему, чтобы мы были недостойными, коли любой, возле и рядом, может оказаться Великим? Угодно ли всевышнему, чтобы мы были такими, как хам на улице, если любой встречный может быть Великим? А мы-то, грешные, будем браниться и жить малостью, когда сосед и встречный - носят в себе Его Свет?! Не узнаете в лицо, но ощутите нечто, и святое имя народится. Не считается время с временем. Надо слабым и сирым ускорять темп, но не спеша, уповая на Слово свыше. Раньше дай, а потом бери.
Дама входила в экстаз - пальчики-сардельки в бриллиантах конвульсивно елозили по зеленой шершавости стола:
– В седьмое число второй недели умершего месяца направил стопы свои один из наших в ту ячею, что ведет Отрицатель. Выбросил флаг чужой, чтобы быть впущенным. Принес себя в жертву - ощутил страх и надежду. Согласился перевоплотиться во плоти - не духом, - чтобы помочь человечеству. Ложь и гниль обратил во спасение. Но святая ложь не была принята и угодна там - Высоко. Перестарался наш. Он у стены был, у стены кабалической тайны, ему осталось мышление и одиночество, и он решил: пойду, принесу себя человечеству в жертву. Не всякая жертва угодна - только святая. Умер наш. Сейчас же и быстро. Шальная вроде бы зараза срезала, но это не так. Присланы ему теперь и разъяснители его ошибки, его многолетние спутники, и они плачут с ним вместе. Он еще не сознает, что не так, но сознает, что уже оборвали жизнь.
Дама помолчала мгновение - показала собравшимся глубину чувства своего. Продолжила голосом тихим, иным, просветленным:
– Вы на лестнице стоите, на высокой и зыбкой. Прислонена она из черной пропасти к вершине вулкана. А сверху сорвался кто-то из наших и летит мимо. Неужели не протянете руку своему? Неужели дадите упасть? Он, кто падает, ничего уж не имеет, кроме безысходной тоски и одиночества, и не видит ничего, не помнит никого, не знает, кто он, ибо не видит подобных себе, он в пространстве - и только. Пути отрезаны - можно упасть, но остановиться нельзя. Скажи: "Да будет воля Божия", смиренно и тихо покорись. Это надо сознательно делать, потому что бессознательность, разногласица отведет помощь Свыше, отложит до следующей жизни, которая чище будет, и злаки тяжелее, и плоды слаще. Сей, только смотря кому, - не зря бы. Голос во тьме - это живая душа, а жизнь - это тьма.
Летит наш, летит в небытие, и думаем мы вослед ему. Дал нам Господь силу мысли, но мы и желания, и мысли должны убить, испепелить. Все, что разбиваем, и все, что создаем, все, что даем и что забираем, - все одна сила, но одна слева, другая - справа: созидание и разрушение, зло и добро, бунт и покорность, шаг и бег. Не та вера, что говорит: "Я верю", а та истинная вера, что глаголет: "Я знаю". Человек - это только русло, по которому идет Свет. Меня - нет, во мне - нет, вас - нет. Ищите Дух, у меня спрашивайте, но ждите Свыше. Если свет - это истина, то тьма - понятие, порожденное отрицательной силой, Сатаной в облике добра и мести, которая не сбудется, а лишь сердце будет жечь. Проводили даму в черном с молчаливым интересом.