Горение (полностью)
Шрифт:
Через полчаса он зашел в трактир, спросил чаю и сушек; уперся взглядом в окно: был ему виден маленький флигель, утопавший в зелени, и белые занавески на окнах, и человек в чесучовом пиджаке, который стоял с лотком как раз напротив калитки, но не торговал, а неотрывно смотрел, как и Дзержинский, на тот флигелек, где должна была остановиться Альдона Булгак, урожденная Дзержинская. А когда Альдона вышла, филер лоток прикрыл и медленно п о т о п а л за нею, разглядывая витрины.
...В сумерках Дзержинский добрался до темной рабочей улицы Смочей;
Возле казармы, где жили кожевники, Дзержинский перепрыгнул канаву, толкнул дверь, вошел в гниющую жуть подъезда и поднялся на третий этаж. В огромном двухсотметровом помещении "комнаты" рабочих были обозначены простынями; за этими простынями готовили, плакали, пьяно пели, смеялись, читали азбуку, любили друг друга, дрались, укачивали младенцев, латали рубахи, играли в карты, делили хлеб...
Делили хлеб и за простыней у Самбореков; Яна за маленьким столиком не было - сидела жена его, простоволосая, высохшая, с нездорово блестевшими глазами, и трое детей: две девочки погодки и маленький, похожий на мать, сын, такой же ссохшийся и потому казавшийся больным желтухою.
– Здравствуй, Ванда, - сказал Дзержинский.
– День добрый...
– Кто? А-а, это Астроном? Ну, входи, входи, что стал? Боишься костюм попачкать?
– Нет, нет, что ты? Не мешаю?
– Ты уж свое намешал.
– Что?! Ян... там?
– А где ж ему еще-то быть?! Пришел поглядеть, как его дети помирают с голодухи?
– Не надо так громко, Ванда, - попросил Дзержинский, - не надо.
Лицо его постарело в мгновение - так бывает с человеком, если он обладает даром ощущать безысходность случившегося и невозможность помочь делом.
– А чего ж "не надо"?!
– женщина теперь не смотрела на Дзержинского, она резала хлеб на тоненькие ломтики и совала в руки детям.
– Мне терять нечего! Ян гниет на каторге, а ты, агитатор за хорошую жизнь, в касторе расхаживаешь! А у меня дети гибнут! Барское это занятие - революция! Ты ею и занимайся, тебе небось по карману! Зачем Яна смущал?! Зачем его на погибель отправил?!
Дзержинский снова попросил:
– - Ванда, не кричи. Я убежал из ссылки, меня ищут...
– Ты вот убежал! Деньги, значит, есть, чтоб бежать! А Янек не убежит! Янек там сдохнет, в шахте!
Простыня за спиной Дзержинского дрогнула, проскользнул Вацлав, металлист из Мокотова, тихо и зло сказал женщине:
– А ну, помолчи!
Ванда уронила голову на руки, заплакала.
– Пойдем, Астроном, - сказал Вацлав.
– На бабьи крики обращать внимание сердца не хватит. Пошли...
– Погоди.
– Нельзя годить, - шепнул Вацлав, - вчера жандарм приходил, об тебе пытал - не появлялся ли.
– Сейчас, Вацлав, сейчас пойдем, - Дзержинский достал деньги Николаева, отделил половину, оставил купюру на столике, тронул Ванду за плечо. Пожалуйста,
Ванда нашла его пальцы, положила на них свою мужскую огрубевшую руку, головы не подняла, только спина тряслась, и видно было, какая тоненькая у нее шея - словно у птенца, когда он только-только из яйца вылупился.
– Мы им собираем сколько можем, - как бы оправдываясь, сказал Вацлав.
– Ты не думай... Пошли, Астроном, не ровен час, снова супостат нагрянет.
Ванда шепнула сыну, по-прежнему не поднимая головы со стола:
– Поцелуй дяде руку, Яцек, мы теперь не умрем.
Мальчик потянулся к пальцам Дзержинского. Тот поднял его на руки, прижал к себе, стал целовать сухое лицо быстрыми материнскими поцелуями, а Яцек тронул его слезы мизинцем, и подобие улыбки промелькнуло в глазах.
– Дождик, - сказал он, - кап-кап...
...Винценты Матушевский глянул в незаметную дырочку, специально оборудованную в двери членом мокотовского кружка "Франтой", столяром-краснодеревщиком, стремительно снял цепочку, открыл замок; Дзержинский темной тенью проскочил в маленькую прихожую конспиративной квартиры; друзья молча и сильно обнялись, постояли так мгновение, потом, словно намагниченные, отринулись друг от друга, прошли в дальнюю, без окон, комнату.
Матушевский прибавил света в большой керосиновой лампе:
– Кащей бессмертный. С легкими плохо?
– Не очень... За домом, где остановилась Альдона, смотрят.
– Мы знаем.
– Мне бы хотелось повидать ее. В Вильне я опасался потащить за собой филеров... Здесь я надеюсь на организацию... Мне бы очень хотелось увидеть Альдону - она ведь специально приехала... Филеры стоят круглосуточно?
– От трех ночи до пяти их нет - полагаются на дворника. Хорошо, мы попробуем это устроить. Вот деньги, Юзеф, от Главного правления партии; товарищи считают, что тебе необходимо сразу же уйти за границу.
– Я бежал не для того, чтобы уходить за границу, а потому, что чувствовал надобность в работниках здесь, в крае.
– За границей товарищи не сидят без дела.
– Где Уншлихт?
– В тюрьме, - ответил Матушевский.
– Трусевич?
– В тюрьме.
– Тлустый?
– В Берлине, у Розы.
– Иван?
– На каторге.
– Игнацы?
– В Сибири.
– Абрам?
– На каторге.
– Мария?
– В тюрьме.
– Казимеж?
– В Сибири.
– Что ж, значит - все разгромлено?
– Нет, организация работает, Феликс, и работает хорошо, отменно, сказал бы я. Людей, правда, мало...
– Типографии нет?
– "Птаха" обещает помочь.
– "Птаха"? Кто это? Гуровская?
– Да.
– Комитеты в Лодзи?
– Работают. Там очень трудно, многих взяли, но товарищи работают.
– В Домброве?
– Были аресты...
– Ванда?
– Ее взяли...
– Эдвард?
– Арестован.
– Зигмунд?