Горение (полностью)
Шрифт:
– А что? Верно говорил Собесский.
– ППС тебя готова принять в свои объятия.
– Прикажешь замалчивать историю? Ничего и никогда нельзя замолчать, Винценты. Это невыгодно - замалчивать: рано или поздно откроется; замалчивание - одна из форм отчаяния, лжи. А когда человек лжет, он постоянно держит в голове тысячу версий, боится перепутать эти проклятые версии, сфальшивить, брякнуть не то. Ложь порождает страх. Открытость - мать храбрости... Нельзя замалчивать, Винценты, надо уметь объяснять.
– А если необъяснимо?
–
– Как тебе рисунок Каминского?
Дзержинский оторвался от дырочки в фанерной стене, обернулся: на развороте "Тыгодника" была репродукция с картины - улочка бедного района Вильны с городовым - на первом плане.
– Антонин Каминский, да?
– Кажется.
– Именно он. Я помню его по Вильне. Он помогал нам. Славный и талантливый человек. Его бы в нашу газету...
– В какую газету?!
– В нашу, - ответил Дзержинский серьезно.
– Разве помечтать нельзя?
Софья Тшедецкая пришла через несколько минут, шепнула Матушевскому:
– Не знаю, как быть с Юзефом.
– Что случилось?
– спросил Матушевский.
– Ты же сказала, что он может переночевать у тебя. Хвост?
– Хуже, - улыбнулась Софья.
– Тетушка. Приехала тетушка из Лодзи. Я думаю, мы устроим Юзефа у Елены.
– Гуровской?
– спросил Матушевский.
– Да, - ответила Софья, - вполне надежный товарищ.
– Она одинока?
– спросил Дзержинский.
– Пока - да, - ответила Софья.
– То есть?
– Жених есть, а денег нет, - ответила Софья, - так всегда в жизни: когда есть одно, нет другого.
– Товарищи, это невозможно!
– резко сказал Дзержинский.
– Это никак невозможно!
– Тише, - попросила Софья, - могут услышать. Почему невозможно?
– Потому что вы - свободный человек, и вправе пустить к себе того, кем увлечены, кто приятен вам, упрекнет в этом морализирующий буржуа, вроде здешних, - Дзержинский кивнул на стену, - которые глазами блудят. А если сплетни о том, что я провел ночь на квартире Елены, дойдут до ее жениха?
– Кто он, кстати, Софья?
– спросил Матушевский.
– Она скрывает, ты же знаешь, какая она ранимая и скрытная.
– Юзеф, по-моему, это наивное рыцарство, - заметил Матушевский, - ее квартира вне подозрений.
– "Наивное рыцарство", - повторил задумчиво Дзержинский, и что-то такое появилось в его лице, что Софья поняла, отчего Юлия Гольдман (они встречались дважды в Вильне) так давно и нежно любит этого человека с зелеными, длинными глазами и чахоточным румянцем на острых скулах...
– Юзеф прав, - сказала Софья, - я внесла предложение, не продумав его толком, он прав, Винценты, он высоко прав...
– Ох уж эти мне рыцари, - Матушевский покачал головой.
– Вы - рыцари, а мне гоняй по Варшаве, ищи второй наган, чтобы отстреливаться - в случае чего?
– Во всех
– Спасибо за поддержку, Софья.
– Мы нарушаем все правила конспирации, номинальные правила, - задумчиво, словно с самим собою споря, продолжал Матушевский.
– Нельзя жить бежавшему из ссылки где попало. Тем более, Юзеф хочет провести заседание Варшавского комитета. А я хвост за собою чувствую, по три конки меняю.
– Между прочим, я тоже последние дни ощущаю, будто за мною кто-то постоянно смотрит, - сказала Софья.
– Даже здесь, сейчас.
– Это я смотрел, - улыбчиво шепнул Дзержинский, - здесь же дырочка проверчена.
– Все тот же мокотовский "Франта", - пояснил Матушевский, - наша главная служба конспирации.
Софья подошла к стенке, приложилась глазом к дырочке, обернулась тревожно:
– Винценты, вот он, возле окна - все разошлись, а этот остался.
Матушевский стремительно поднялся и, путаясь в кринолинах, сарафанах и кружевах, стремительно метнулся к стенке, приник к "глазку самообороны".
– Филер.
– Отвернитесь оба, - попросила Софья, - мне надо переодеться. Я возьму его на себя.
Дзержинский подошел к Матушевскому, оттер его плечом, приник к фанерной перегородке и долго рассматривал филера.
– Я никогда не думал, что это так гадко - тайно наблюдать за человеком... Неужели у них не содрогается сердце, когда они рассматривают нас в тюремный глазок?
– У них нет сердца.
– Анатомию забыл, - заметил Дзержинский.
– Такого еще не изобретено. Меру ценности человека определяет ранимость сердца.
– Все, - шепнула Софья, - можете оборачиваться. Я запру вас, возьму филера на себя, а когда он отстанет - вернусь. Думаю, Юзефу надо ночевать здесь.
– Тут я умру от одеколонного удушья.
– Мы отворим окно. Сюда никто не подумает сунуться: наша хозяйка поставляет юных модисток подполковнику Шевякову из охранки и его патрону Храмову - невероятные скоты, что жандарм, что мукомол, который поляка иначе как "ляхом" не именует. Ждите.
...Матушевский увидел, как филер сорвался с места, потом, вероятно, вспомнив уроки, вытащил из кармана папиросы, закурил и двинулся следом за Софьей неторопливо, кося глазами по сторонам, но ощущая ее перед собою каким-то особым, собачьим, что ли, чувством...
...Софья Тшедецкая шла по улице рассеянно, спокойно, неторопливо, чувствуя на спине липкие глаза филера.
"Мерзавец, ведь забыл, что я для него государственная преступница, подумала она, - топать топает, а смотрит, словно на невесту. Хотя нет. Так на невесту не смотрят. Так смотрят на публичную женщину, я же чувствую его липкие, тяжелые глаза на себе. Родители, верно, учили: "Невесту береги, до венца не коснись, лучше сходи на Хмельну, там все легко". Вот ужас-то: разве можно беречь одну женщину тем, что унижаешь другую?"