Горение (полностью)
Шрифт:
– Нибелунгенштрассе, восемь. Если хотите, можно сходить к господину Герберту Розену.
Сидевший в углу стола - быстрый, резкий, с подвижным лицом - попросил:
– Опишите дом, в котором помещается издательство.
– Серый, кажется, трехэтажный. На втором этаже, третья дверь налево.
– Что на столе Розена бросилось вам в глаза?
– Я не помню... Ничего не бросилось. Какая-то фарфоровая лампа... Очень большие ножницы.
– Розен вас угощал чем-нибудь?
– Нет. Он предложил кофе - я отказалась.
– Где вы сидели?
–
– В кресле?
– продолжал ставить резкие, глотающие вопросы быстрый человек, громыхавший от нетерпенья карандашами, зажатыми в кулаке.
– Кажется... Не помню. Или на стуле.
– Стул с резьбой?
Дзержинский нагнулся к Люксембург и спросил недоуменно:
– Зачем это надо Карлу?
Та шепнула:
– Он знаком с директором издательства Розеном.
Гуровская быстро глянула на переговаривавшихся Люксембург и Дзержинского, стараясь понять, о чем они, не поняла и снова обернулась к допрашивавшему ее:
– Кажется, да. Я не помню...
– Какие кольца на пальцах Розена?
– Я не обратила внимания.
– Цвет костюма?
– Серый. В мелкую голубую клеточку...
Дзержинский не выдержал:
– Карл, не надо обращать наш разговор в судебные словопрения! Здесь нет прокуроров и присяжных поверенных!
Гуровская потянулась к Дзержинскому, в глазах ее зажглась надежда:
– Давайте позвоним сейчас к Розену. Он подтвердит!
Дзержинский обернулся:
– А полковник Шевяков подтвердит, если к нему позвоним?
Гуровская, побледнев, словно мел, встала. Отступив от стола, она прижалась к стене.
– О чем вы?!
– взгляд ее метнулся к двери, возле которой сидел высокий парень, видно рабочий, - руки у него были тяжелые, с черными закраинами у ногтей.
– Кто такой Шевяков?!
Гуровская хотела вжаться в стену, глаза ее бегали по лицам собравшихся затравленно, но видела она отчетливо только большие руки парня, сидевшего у двери, с черными заусеницами вокруг ногтей.
– Послушайте, - сказал Дзержинский, - мы знаем больше, чем вы думаете. Мы бы не посмели унизить ни себя, ни вас этим разговором. Мы готовы выслушать правду: если вы честно, искренне расскажете, что знаете о подполковнике Глазове, каким образом и на чем склонил вас к сотрудничеству Шевяков, кого вы ему о т д а л и, или, - угадав протестующий жест Гуровской, - вы ограничивались лишь дачей данных о нашей работе, мы не будем созывать партийный суд.
– Возможно, мы попросим вас и дальше продолжать работу в охране, - сказал Карл, - но уже в интересах партии...
– Я возражаю, - немедленно повернулся к нему Дзержинский.
– Я не хочу, чтобы у Гуровской были ненужные иллюзии. Я возражаю!
– Послушаем, что скажет Гуровская, - предложила Люксембург.
– Это какой-то бред, товарищи, - Гуровская по-прежнему стояла у стены, да о чем вы все?! Я же объяснила, откуда деньги, я назвала вам Розена, его адрес; он готов подтвердить мою правоту. Я получила от него семьсот марок соблаговолите выяснить это! Да, я виновата в том, что не сообщила о таком гонораре, да, я была обязана внести часть
– Вы ничем никому не обязаны, - сказал Дзержинский.
– Товарищи, этот разговор я продолжать не намерен. Я не говорю с тем, кому не верю. Если бы эта... Этот чело... Этот субъект был мужчиной, я бы сейчас проголосовал за казнь! Потому что убили Мацея Грыбаса!
– Нет, нет!
– закричала Гуровская.
– Нет! Дайте мне уйти! Я не виновата! Вы не вправе не верить мне! Я дол...
– Курт, - негромко сказала Роза Люксембург, - отворите дверь!
Высокий парень поднялся во весь свой огромный рост. Гуровская смотрела на всех затравленно, и в сухих глазах ее были боль и страх.
...Гуровская стремительно пробежала через комнату, припала к окну: нет ли слежки. Пока она ехала в Варшаву из Берлина, ее неотрывно преследовала мысль, что казнь, смерть, небытие - где-то все время рядом с нею; на соседей по купе она глядела затравленно, успокаивая себя тем единственно, что истинная опасность настанет тогда, когда ей придется остаться одной.
И вот сейчас, отперев дверь варшавской квартиры, она пробежала сквозь комнаты, вдыхая устоявшийся запах "кэпстэна", готовая разрыдаться от сознания сиюминутного чувства безопасности, оттого, что рядом Влодек, которого она всегда считала слабым и ощущала свою силу подле него: сила появляется, если ты нужен кому-то одному, живому, а не отвлеченному понятию, как тем, в Берлине, бессердечным, живущим мечтою, химерой - не жизнью.
– Геленка! Откуда ты?
– Ноттен лежал на диване, обложенный газетами.
Она оторвалась от окна, обернулась, пошла к нему, ткнулась лицом в шею и жалобно прокричала:
– Я погибла, Влодек! Я погибла, погибла, погибла!
– Что? Что произошло? Что с тобой? Что случилось?
– тихо спрашивал Ноттен, понимая в глубине души, что случилось то с т р а ш н о е, чего ждал он сам и неведомо каким знанием - Глазов.
– Погибла, погибла, погибла!
– длинно, по-детски, тянула Гуровская.
– Я погибла...
Ноттен бросился на кухню, принес из ящика настойку валерианы, вылил дрожащей рукой серебристо-бурую жидкость в воду, дал выпить Гуровской, придерживая ее голову сзади, как малому ребенку.
Зубы ее стучали о стакан дробно, и Ноттен отчего-то представил, каким будет череп Елены, испугался того, как спокойно он представил себе это, и полез в карман шлафрока за трубкой.
– Ну, успокоилась немного?
– Да, чуть-чуть... Нет, ужасно, я просто не знаю, как жить...
– Посмотри мне в глаза.
Гуровская медленно подняла на него глаза, и его поразили быстро бегающие и постоянно меняющиеся зрачки женщины.
– Ну, расскажи, что стряслось? Я помогу тебе.
– Нет, нет, это ничего, это - я... Мне... С тобой ничего, это должно пройти. Понимаешь? Это должно все кончиться. Так не может быть всегда, не может, Влодек! Я сейчас... Ты только не думай.
– Геленка, скажи мне правду... Тебя что-то испугало, на тебе лица нет. Кто тебе поможет, если не я? Ну? Говори. Я жду. Облегчи себе сердце.