Гори, гори, моя звезда
Шрифт:
Уже давно спала сестренка Талка, мать все допытывалась, что это за писание такое по ночам, но потом тоже уснула, а он все сидел за столом, писал, перечеркивал, в клочья рвал бумагу и снова задумывался над чистым листом. Он сочинял заявление о приеме в партию.
Аркадий считал, что обычные слова для этого не годятся, и все искал и не находил таких, чтобы люди, от которых зависела его судьба, прочитав их, поняли, что не принять его в партию нельзя.
Уже под утро он собрал в кучу скомканные тетрадные листы и сунул в печку. На столе остался лежать один. На нем всего три строчки:
"В
Прошу принять меня в Арзамасскую организацию Р. К. П.
Ручаются за меня тов. Гоппиус, Вавилов".
Гоппиус - это Мария Валерьяновна, Вавилов - председатель укома.
Аркадий отнес заявление и стал ждать.
Душные августовские дни тянулись, как годы.
Всегда веселый, он теперь ни с кем не разговаривал. Уходил в городской сад и часами сидел над обрывом. Есть он ничего не мог, только пил воду. Мать, не зная, что с ним, чуть ли не силой тащила его к доктору. Ни к какому доктору Аркадий, конечно, не пошел, и Наталья Аркадьевна в слезах побежала в редакцию узнавать, что случилось с сыном.
Николай Николаевич, как мог, успокоил ее и рассказал, что происходит с Аркадием. Тут заволновалась сама Наталья Аркадьевна и, когда узнала, что завтра Аркадия вызывают в городской комитет, всю ночь что-то шила, гладила, штопала, и когда заснувший уже под утро Аркадий открыл глаза, на стуле у его кровати лежал отглаженный отцовский, защитного цвета, френч и белая рубаха.
Комитет заседал все в том же, знакомом Аркадию, деревянном доме на Сальниковой улице. Только комнат освободилось больше и в самой просторной из них стоял стол под красной суконной скатертью, на нем графин с водой и стаканы, а вдоль стен венские стулья с гнутыми спинками.
За столом сидели все знакомые Аркадию люди, только одного он не знал. Сидел он чуть сбоку, седоватый, в косоворотке и толстом мягком пиджаке.
Говорили про Аркадия хорошо, он даже считал, что слишком. Вспоминали его работу в училище, в партийном комитете, в редакции. И все сошлись на том, чтобы принять Аркадия Голикова в партию большевиков. Но тут поднялся человек в косоворотке, оказался он представителем губкома, и сказал так:
– Вы, конечно, лучше меня знаете товарища Голикова. И по всему, что здесь говорили, выходит, что человек он для нашей партии вполне достойный. Подходящий нам человек! Но не рано ли ему в партию?
Аркадий похолодел. Представитель губкома обернулся к нему и даже, кажется, подмигнул ободряюще. А потом спросил:
– Как у него с дисциплиной?
– Да все в порядке!
– ответила Мария Валерьяновна.
– Исполнителен, аккуратен... Горяч, правда... Но ведь в нашем деле лучше погорячиться, чем равнодушным быть. Так мне кажется!
– И мне так же кажется, - согласился представитель губкома.
– Но зачем же по собору из пистолета палить? А, Голиков?..
Этого удара Аркадий не ожидал. Никто, никто в городе не знал про тот случай. То есть что стрелял кто-то, - знали, но кто это был, оставалось неизвестным. А он знает! Откуда? Сидящие за столом недоуменно переглянулись, а представитель губкома, пряча улыбку, объяснил:
– Я тогда, если помните,
– Было...
– прошептал Аркадий.
– Ну и память у вас!
– Милый!..
– рассмеялся человек.
– Ты, слава тебе, в тюрьмах и ссылках не бывал. Выйдешь на свободу и не то что каждого человека разглядываешь, листик на дереве один от другого отличишь!.. Так что я не против, товарищи! Но поглядеть надо, как себя покажет. Стаж, что ли, ему испытательный определить? А то опять по соборам палить начнет!
Все посмеялись и покивали Аркадию: иди, мол, все в порядке!
Аркадий потоптался у дверей и сказал:
– Мне бумага нужна.
– Какая еще бумага?
– удивилась Мария Валерьяновна.
– За печатью, - объяснил Аркадий.
– Что такой-то, такой-то... Ну, что приняли меня в партию!
– Да зачем тебе?
– Нужна, - мрачно повторил Аркадий.
– Будет тебе бумага, - засмеялся представитель губкома.
– Иди!..
* * *
Ефимов стоял у вагона и разглядывал бумагу с печатью городского комитета. Потом, в который раз уже, прочел:
"Принять в партию с правом совещательного голоса по молодости
впредь до законченности партийного воспитания".
– Так...
– крякнул Ефимов, сдвинул кубанку на затылок, почесал большим пальцем лоб и спросил: - Где же ты это партийное воспитание думаешь получать?
– Как это где?
– искренне удивился Аркадий.
– В отряде у вас.
– Ну, ну...
– задумчиво помотал головой Ефимов и приказал: - Иди получай довольствие и оружие.
– Что?
– не поверил Аркадий.
– Глухой?!
– рявкнул Ефимов, шея у него покраснела, глаза стали маленькими и острыми, как буравчики.
– И куда вас несет, сопляков? С матерью попрощался?
– Я напишу...
– растерялся Аркадий.
– Не напишешь - пять суток за конями навоз убирать!
– кричал Ефимов, но кричал как-то не по-настоящему.
– Десять суток! Мать там небось...
Он повернулся и, ссутулив спину, пошел вдоль вагонов.
* * *
Под стрехами крыши с чивиканьем летали ласточки, солнце светило сбоку прямо в глаза Аркадию, он жмурился, строчки письма выходили неровными. Чья-то тень упала на листок письма. Аркадий поднял голову. Перед ним стоял молоденький парнишка с вещевым мешком в руках.
– Не узнаешь?
– улыбнулся парнишка.
– Нет...
– покачал головой Аркадий и тоже улыбнулся.
– На часах я стоял у вагона, когда ты с Ефимовым толковал.
– А!..
– кивнул ему Аркадий.
– Шмаков моя фамилия, - доложил парнишка.
– Павлом звать. А тебя как?
– Аркадий.
– Вместе, значит, теперь!
– опять улыбнулся Шмаков.
– Паек получил?
– Получил, - кивнул Аркадий.
– Я тоже!
– поднял мешок Шмаков.
– Хлеб есть, вобла есть, махорка есть - можно воевать. Строиться скоро. Идем?