Гори жить
Шрифт:
Ни разу она не осталась до утра; не позвала к себе; не надела, как это водится у женщин, моей рубашки на голое тело. Не согласилась она и на мои предложения устроить поздний ужин в ресторане или вместе побывать в клубе. Не рвалась знакомить с мамой. Да что мама! Мы даже не курили вместе на балконе, а если пили кофе — то чинно, каждый на своем месте за кухонным столом.
Странно, очень странно развивался наш роман.
Такие как она, уверяли меня друзья, воспринимают таких как я не иначе, как охотник добычу. Но Белла не постила наших фоток в инстаграмме, не строила планов
Казалось, саму Беллу наши отношения волнуют меньше всего. А меня? Любил ли я ее?
Когда она покидала меня, я задумывался. Если, конечно, не засыпал в полном изнеможении… Я вспоминал Джули, которую действительно любил, да так, что в груди саднило, если она мне снилась. А она снилась — несмотря на Беллу.
С Беллой — это была не любовь, это было нечто большее, чем любовь. Это был плен! Зависимость! Клетка, свитая из сладостных объятий, нежнейших прикосновений, умопомрачительных ласк — и нелогичного равнодушия после.
Скоро я стал сходить с ума. Если наставала ночь, а Белла не приходила, я садился за стол и не знал что делать. Через некоторое время сам собой гас свет, становилось темно. Мрак разливался повсюду, и в квартире, и за окном. Я вставал посмотреть и не видел ни лучика, ни проблеска, ни фонарика где-нибудь вдали.
Темнота меня не пугала, но в кромешной тьме возникало ощущение стягивающегося узла. Так со мной происходит всегда, когда зримой опасности нет, однако неприятностей не избежать.
Мне не нужно считать шаги, чтоб из кабинета дойти до спальни. И дверей нащупывать не нужно. Но добраться до спальни, куда я устремлялся, чтобы взглянуть на другую сторону дома, мне не удавалось. Да я и знал, что не удастся, знал совершенно точно, потому что бродил в этой непроглядной темени не раз и не два.
Теперь ко мне всякий раз приходит понимание, что это сон. Вот я встаю, вроде как проснувшись, и иду, иду, пока не устаю держать руки вытянутыми в надежде упереться, наконец, в стену. Тогда я наклоняюсь потрогать рукой пол, но никакой тверди с привычным ковром под ногами не нахожу. И я понимаю, что шагаю в полной пустоте, черной и безмолвной.
Меня охватывает отчаяние, в груди закипает злость, хочется с кем-то схватиться, что-то преодолеть, победить или проиграть — но так, чтобы исчезла эта проклятая пустота и этот мрак…
Я зол, но бороться не с кем и не с чем. Вскоре меня одолевает усталое безразличие, я расставляю руки и даю своему телу упасть — иногда вперед, иногда навзничь. И падаю в теплой беззвучной темноте, пока не проснусь.
До рассвета глаз уже не смыкаю. Когда небо начинает сереть, встаю. С тем, чтобы следующей ночью снова то ли лечь в кровать, то ли сесть за стол, и снова рухнуть в бездну, оканчивающуюся тоской и серым рассветом.
От недосыпания голова моя шла кругом. Офис, работа, пробежки и скалодромы ради поддержания физической формы; вечерние визиты Беллы — или ожидание ее прихода… Все сливалось
Я улетел в Гонконг. Джо встретил меня, выслушал, покачал головой и порекомендовал обратиться к врачу. Ваше имя, доктор, тогда прозвучало в первый раз. Но я не послушал Джо и поехал от него не в Швейцарию, а в Японию.
Про знакомство Джо с Алексом я как-то не спросил, запамятовал.
* * *
Доктор дослушал пациента и спросил:
— Сны такого рода исчезли после того как вы покинули Москву?
— Нет. В небольших вариациях сон повторяется у меня каждую ночь по сию пору. Недавно добавился новый сюжет. Точнее, продолжение этого черно-бездонного сна. Будто падение мое длится, пока я не становлюсь на ноги в едущем вагоне. Поезд мчит в темноте, но в окнах начинает сереть, а когда утро разгорается, я оказываюсь снаружи, держусь за поручни — и мчусь навстречу ветру. Без всякого удивления и безо всякой радости: мчу и мчу, будто всю жизнь только и делал, что катался снаружи вагона.
Потом, на повороте, мои ноги отрывает от ступеней, я держусь на одних руках. Держусь и чувствую, что поручни мне не нужны. Я бросаю их — и лечу, и бегу, и обгоняю состав — но каким-то магическим образом этот состав связан со мной, привязан ко мне, всецело зависит от меня. Я лечу — и он догоняет, я споткнусь — и у него колеса сорвутся с рельс…
Но я не спотыкаюсь! Я знаю, что в силах тянуть за собой всю эту махину столько, сколько длится черный провал, через который пролегает путь — и не снижать скорости.
Проснувшись, я чувствую себя усталым. Не высыпаюсь…
Доктор посмотрел на пациента, но боли в его взгляде было больше, чем научного интереса.
— Скажите, Майк, в этом вашем сне о поезде присутствуют какие-либо еще ощущения? Вот мчитесь вы через пустоту — а куда? И что чувствуете, когда оглядываетесь на состав?
— Я чувствую беспокойство. Во мне сильна уверенность, что концом пути станет катастрофа, небытие, полное и жестокое разрушение. В вагонах же — люди! Я не думаю о них и не вижу их, но я знаю о них. Более того, у меня такое чувство, что где-то там, в купе или в салоне, едет Джули — и даже не одна, а много Джули… Полный состав Джули! Она разная, ее обличия и молодые, и старые, и даже детские — но это она!
Голос Майка дрогнул. Он замолк и отвернулся от окна, в которое неотрывно смотрел все время своего рассказа.
— Выпейте воды, — тихо предложил доктор и подал мужчине зеленую бутылочку с винтовой крышкой. — Это вам поможет.
Пациент через силу сделал глоток, потом еще и еще. Питье действительно помогло.
— Итак, Майк, — все так же тихо проговорил психиатр, — мы добрались до противоречий, терзающих ваше сознание. Всего их, кажется, три. Вас манит и влечет возможность мчаться над бездной, подпитываясь от бесконечности энергией — это первое. Вас страшит финал этой гонки — необратимое разрушение всего, что составляет ваше бытие, полный хаос как итог гонки. Это второе. И третье. Вы полны сострадания к тем, кто от вас зависит. И вообще ко всем. Вы готовы их защищать от превратностей судьбы — без притязаний на благодарность и славу.