Горицвет. Лесной роман. Часть 1.

Долевская Яна

Да, революция, дорогой Гиббон, при повторении будет во сто крат хуже, чем при первой вспышке. Наши мужички еще покажут, что они такое. Но это дело будущего. А в истории с возмущением гавриловских крестьян самое примечательное для нас - показания зачинщика.

Надо сказать, что этот мужик, Струков, сдался сам, хотя вы можете себе представить, как было бы трудно выявить главарей бунтовщиков из крестьянской толпы, в которой все стоят друг за дружку, и никто никого не выдает. Но Струков сдался сам. Когда его сажали на подводу под охраной двух жандармов, чтобы везти в город, он крикнул, обращаясь к своим деревенским, которые собрались, как будто бы проводить его: "Ничто, родимые, приму грех за мир, за князюшку. Уж

и он от нас не отступится".

– Я слышал, что среди местных мужиков существует какое-то такое поверье. Что-то про князя-хозяина, но неужели вы думаете, что оно связано с...

– Я совершенно уверен в этом, - подтвердил Охотник и сильно закашлялся.

Отдышавшись, он снова сел, налил себе стакан воды и выпил его залпом. Лицо его и без того бледное, покрывшись мелкой испариной, приобрело какую-то тяжелую, мраморную мертвенность. Гиббон поймал себя на ощущении, что ему тяжко быть в одном замкнутом пространстве с этим человеком. Чем дольше он его наблюдал, вслушиваясь в его рассказы, тем явственнее росло в нем тревожное чувство неодолимого животного страха, страха перед тем, что подспудно, по мере того, как продолжался их разговор, начинало заполнять сознание и открывать перед глазами по-новому страшную и неотвратимую реальность.

– Делом Струкова занималось жандармское управление, - сказал Охотник, бросая тяжелый взгляд на Гиббона.
– Я попросил позволить мне присутствовать при даче показаний, и задал ему всего три вопроса. Кто такой "князенька" и подстрекал ли он мужиков на расправу с Гавриловым - остались безответными. А на последний, видел ли он сам когда-нибудь Князя, Струков ответил довольно дерзко, что, "коли видел бы, то тут с вами не сидел".

– Что же все это значит, по-вашему?

– По-моему, это значит только одно - со времен последнего Мышецкого князя Федора Юрьевича, как и было предсказано его таинственным спасителем, ничего не изменилось. Власть в его бывших владениях, то есть именно подлинная, настоящая власть, по сей день принадлежит его потомкам. Действие законов Российской империи здесь ограничено волей существа более сильного, чем депортамент полиции. Здесь действует иная незримая власть, - вот в чем я убежден.

Поэтому, когда вы собирались сообщить мне что-то любопытное насчет скупки земельных участков, я заранее мог бы возразить, что идея со строительством железной дороги встретит такое неслыханное сопротивление, которого наши казенные ведомства не в состоянии вообразить. Господин Грег своим участием в этих сделках поддерживает мои худшие опасения. Он вмешался недаром, уж поверьте.

Правда, до сих пор Зверю приходилось защищать свои владения только от разнородных мелких хозяйчиков. Не знаю, сумеет ли он справиться с напором властьимущих. Не берусь гадать. Если его влияние на местных мужиков останется прежним, думаю, никакой железной дороги здесь не построить. Или придется утопить в крови всю губернию. Но если мужики отвернуться от него... Вы знаете, засуха второй год подряд, в народе уже идет сильный ропот. Появился некий странник Лука, проповедующий идеи отступничества от Князя. Его проповеди были бы нам весьма на руку, вот только за действенность их пока нельзя поручиться. К тому же, никакие проповеди и никакие мужицкие бунты все равно не уничтожат Зверя. Это должен был сделать я, но вы видите, что сейчас моя собственная жизнь висит на волоске. Поэтому скажу так: это должны сделать мы с вами, дорогой Гиббон.

Охотник еще раз посмотрел в глаза Соломона Ивановича, словно бы отыскивая в них ответ на терзавшее его тяжелое сомнение. Гиббон торопливо пригубил из бокала полюбившейся ему настойки.

– Знаете, я все еще не очень понимаю, почему вы думаете, что Грег и этот оборотень... Гиббон не успел договорить.

– А что же, - грубо оборвал Охотник, - господин Грег не подходит на роль местного царька?

–

Но...как же?..
– попробовал возразить Гиббон, заранее зная, что не найдет нужных слов.
– Как это может быть?

– Это он, - отрезал Охотник с такой сдавленной, но непереносимой яростью, что в эту минуту к его лицу разом прилила кровь, и чахоточные пятна на нем стали багровыми.
– Или вы думаете, я испытываю наклонность к убийствам ради собственного удовольствия, и готов для этого назначить в качестве жертвы первого встречного?

– Я этого не говорил, - поспешно заметил Гиббон.

– Я сделал огромную работу, - будто не слыша его, продолжил Охотник.
– Я изучил тысячи документов. Я сличил сотни разнородных свидетельств, накопившихся за сотни лет. Я обследовал все места, где обнаруживались его следы, где его видели, где только предполагалось, что он мог появиться. Мне кажется, я знаю о нем сейчас больше, чем он сам.

– Но я знаком с Грегом больше десяти лет. И ничто никогда в его поведении не давало никому даже повода заподозрить что-то подобное. Он всегда отличался недюжинным здоровьем, а перемена плоти, как вы сами изволили обмолвиться, весьма болезненна и должна была бы сказаться на нем. Понятно, что и с ним нет-нет, да и приключается что-нибудь этакое. Простудная горячка там, насморк или, того пуще, ихняя типичная блажь -ипохондрия-с. Но с кем этого не бывает в наш-то век декаданса, когда все мы безнадежно больны?

– Больны...да, это вы верно заметили. А вот для того, чтоб выдержать перемену плоти, как вы выразились, необходимо как раз таки недюжинное здоровье. Ликантропия - это болезнь сильных, дорогой Гиббон.

– Но он почти всегда на виду. Ему нравится жить открыто. Бывало, мы по полугоду не разлучались. То есть, и жили бок о бок, и виделись чуть не десять раз на дню.

– Однако не было ни одного месяца, когда бы он не уезжал куда-нибудь без вас?

– Как же иначе? В нашем ремесле без этого нельзя. Да и развлекаться, если уж приспичит, он предпочитает в другой компании, нежели моя. Так что же?

Очевидно, возражения и вопросы Гиббона действовали на Охотника раздражающе. Узкие лисьи щели, заменявшие ему глаза, то и дело вспыхивали огнем досады и нетерпения.

– А то, что вы не можете знать, куда он уезжал и что делал, пока вы его не видели, - отчеканил он, сдерживая этот огонь.
– Например, самое последнее по времени появление Зверя - большого светло-серого волка - отмечено свидетелями на этой неделе, в понедельник. Значит, в понедельник вы не должны и не могли видеть Грега. Он не успел бы поменять шкуру раньше полуночи. То есть, до утра вторника его человеческое обличье отличалось, скажем так, неустойчивостью. А теперь вспомните прошлый понедельник, постарайтесь. Это было совсем недавно.

Соломон Иваныч, хотя и был обескуражен таким оборотом разговора, почувствовал, что сейчас, в эту минуту, ему представляется, быть может, единственная возможность собственными силами отодвинуть надвигающуюся вязкую темноту. Он начал сначала лихорадочно, а потом все спокойнее и увереннее перебирать мелькающие в памяти эпизоды, пытаясь привязать каждый к какому-нибудь конкретному дню минувшей недели. "Вчера Грег вел переговоры с Беркутовым. Так, обед в клубе по случаю закрытия ярмарки, потом в ресторане... Среда...обыграл с Никишей простофилю из Нижнего, и Грег поздравил... Так, потом вторник, встречались с уездным предводителем... тот предлагал участие в известном предприятии, а Грег... конечно, он был с нами, любезничал с предводительшей. Ну а за день перед тем... Стоп..." Если бы Соломон Иванович мог видеть себя со стороны, то понял бы, что без слов выдал себя. В понедельник Грега не было. Соломон Иваныч не видел его весь день. Грег уезжал в уезд на авто, по его словам, осматривать новые приобретения и те участки, которые еще нужно было купить. И уезжал один.