Горицвет. Лесной роман. Часть 1.

Долевская Яна

– Вы узнали, где это место?

– Я искал его без малого шесть лет. Я грезил о нем наподобие глупо влюбленного мальчишки. Я представлял себе его во всех подробностях, еще не зная, что оно. Я искал. Если б вы знали, как страстно, исступленно я искал его. Это место стало для меня средоточием скорби и блаженства, то есть тем же, чем оно было для Зверя. Занятно, правда? Но теперь, когда я нашел его, Зверь у меня в руках. У нас с вами, дорогой Гиббон.

Охотник внезапно замолк, встал и прислушался.

– Вы опять ничего не слышали?
– спросил он Гиббона и внимательно всмотрелся в его лицо.

– Нет, - опешил тот.

Охотник тихо прошелся по кабинету, задержавшись возле

запертой двери, прикрытой портьерой, и, почувствовав приближение нового приступа кашля, стремительно отошел в дальний, слабо освещенный угол. Он кашлял долго, с надрывом, не в силах остановиться. Когда он вернулся к столу, Гиббон увидел в правом углу его рта свежую каплю крови. Скомканный платок, сжатый в руке Охотника, был темен.

– Мне пора, - сказал он хриплым голосом.
– Идемте, договорим по дороге.

Соломон Иваныч послушно взялся за шляпу. Он уже понимал, что ни отвертеться, ни спастись ему не удастся. Ему хотелось только одного - чтобы сегодняшний вечер, перешедший в ночь, поскорее закончился.

XXX

От реки веяло холодом, а воздух казался по-прежнему теплым и нежным, как будто вслед за сентябрем внезапно наступил влажно-зеленый июнь. На западе ночная тьма разлилась кругом, объединив в непроницаемое марево небо, речной простор и далекую кромку берега. На востоке и выше, в разверзнутой бездне, с севера, словно бы проступали неясные световые блики - предвестники грядущего утра. Все кругом по-прежнему было словно опутано легчайшей полупрозрачной пеленой не то тумана, поднимающегося от земли, не то сизой мглы, льющейся с неба. Тусклые всполохи звезд не проникали сквозь этот легкий покров. Луна, едва народившись, оставалась невидимой. И если бы не многочисленные огни веселых заведений, разбросанных по всей Вилке, темнота этой ночи казалась бы беспредельной.

Прежний маслянистый свет из окон трактира плескался в черной воде. Одинокий фонарь, подвешенный на высокой мачте, выхватывал растрескавшиеся доски моста, брошенные на них окурки, раздавленную спичечную коробку, полукруг слегка покосившихся деревянных перил. Длинные гулкие промежутки тишины лишь изредка прерывались тихими всплесками волн, короткими взрывами смеха или звуками протяжной мелодии, долетавшими из смутного далека.

Гиббон с облегчением вдохнул теплый осенний воздух. Ему страшно хотелось курить, но он боялся просить разрешения у Охотника, настолько тот был угрюм после того, как они вышли из трактира. Остановились на том же самом мосту, где встретились накануне.

– Осталось двенадцать дней, - словно через силу проговорил Охотник.

– Вы уезжаете?
– так же с трудом поинтересовался Гиббон.

– Меня вызвали в Петербург. Но не волнуйтесь, я вернусь к назначенному сроку. Если же нет, то можете смело заказывать по мне отходную.
– Он помедлил, точно раздумывая, следует ли сказать еще что-то, но, видимо, не решился и лишь удостоверился на всякий случай:

– Вы помните, что должны делать?

Соломон Иваныч безмолвно кивнул. Он прекрасно понял, что угодил в капкан, из которого у него был только один выход - полная безропотная покорность воле Охотника. Поэтому все последние четверть часа он только поддакивал, кивал и со всем соглашался. "Зачем мы все еще стоим здесь?
– недоумевал он про себя.
– Ведь все и так ясно. Скорей бы уж..."

– А вам не хочется спросить меня, - вдруг резко обернувшись к Гиббону и уставившись ему прямо в глаза, спросил Охотник, - почему я его преследую?

– Что же тут удивительного, - пожал плечами Соломон Иваныч, - вы власть, а тут такое творится. Кому же, как не вам?

– Да, да, конечно, - усмехнулся Охотник.
– Но тут несколько

иное. Вам не кажется?

Гиббон посмотрел в черные щели его лисьих глаз, бросающих на него злобные искры, и подумал, что его высокоблагородию не терпится что-то сказать. Что-то этакое, чего и нет никакой нужды говорить, а вот приспичило. И его равнодушная покорность вдруг дала небольшую брешь. Сквозь нее прихлынула томительная волна любопытства и новой смутной надежды.

– Да ведь этакая действительность, - сказал он с убежденным видом - да еще без ведома начальства, должна вас обеспокоить. Хотя бы от лица службы, так сказать. Сами же вы изволили выразиться, что, грешно и подумать, законы империи не действуют. Получается, пахнет государственным преступлением, не хухры-мухры. Ведь так? А потом, я думаю, и одного самолюбия для вас было бы довольно, чтоб все вверх дном перевернуть, лишь бы найти его.
– В этом месте речь Соломона Иваныча приобрела довольно игривое направление.
– Подумать только, какое-то мохнатое четвероногое, с хвостом, прости господи, осмеливается возомнить себя врагом престола и отечества. Такой бунтовщик, я думаю, похуже идейного бомбиста.

– Если это насмешка, - хрипло отозвался Охотник, - то весьма примитивная. Ее извиняет, пожалуй... как бы это сказать, ограниченность ваших представлений. И, тем не менее, должен предупредить - вы скверно кончите, если будете шутить в таком роде.

Соломон Иваныч затрепетал, носом почуяв угрозу.

– Я вовсе не думал, да у меня и в мыслях не было...- скороговоркой проговорил он, проклиная себя за опрометчивость.

– И полно вам, - сказал Охотник, - вы разумный человек, Гиббон. Не будемте хитрить друг с другом. Я сделал вам предупреждение, желая добра, поскольку знаю, как работает сыскное отделение. Из-за пары неосторожных слов вы можете моментально из своего человека превратиться в неблагонадежного, разжалованного шпика. И никто тогда за вашу жизнь не даст и полушки. Уголовные, в отличие от нашего брата, узнав провокатора, церемониться не станут.

– Да я же не хотел, не хотел, - в отчаянии закричал Гиббон.
– Я же верой и правдой, столько лет... Помилуйте, я же уже согласился, мы же с вами договорились.

– Вот именно, - отозвался Охотник, - потому и предупреждаю. Мне надо, чтоб вы прожили еще, по крайней мере, две недели, до известного вам дня. А там, если вам угодно, пускайтесь в критику властей и вообще, делайте, что вам заблагорассудится. Вы сполна получите всю причитающуюся сумму и освободитесь от моей нудной опеки, как я и обещал. Не сомневайтесь. Кстати, аванс вам перечислят завтра же. Что касается вашего замечания насчет моего, якобы ущемленного самолюбия, профессионального или иного долга, то тут вы глубоко ошибаетесь.

Охотник посмотрел на удивленного Гиббона и, покашливая, отошел на противоположную сторону моста. Откинувшись спиной на перила и глядя прямо на растерянную фигурку Соломона Иваныча, оставшегося стоять неподвижно, он продолжил с какой-то странной ленивой небрежностью.

– Я обманывал вас. Мне давно нет дела до пользы отечества, до государя и вообще... Все это вздор и бред в духе покойного графа Уварова. Я видел, каково построенное ими здание изнутри, и пришел к выводу, что не стану мешать его падению, даже если при обрушении оно раздавит меня каким-нибудь своим обломком. Тем самым - самовластья, на котором кто-то что-то напишет. Я решил это давно, еще до чахотки, не подумайте. То есть, еще когда мне было что терять. Когда моя жизнь еще не была вовсе кончена. И даже до того, как я предался своему безумию. Задолго до того я не хотел притворяться, по крайней мере, перед самим собой, ну, а сейчас и подавно. Так что ваша ирония, любезный Гиббон, пропала даром.