ГориславаПовести

Колыхалов Вениамин Анисимович

На избяных бревнах зарубки, цифры. Поднимали венцы с первого до последнего, метили, где южная сторона, где северная. Обреченная деревня лежала на все стороны света. Подступайся с любой стороны, отваливай бензопилой чурку за чуркой.

Начну со школы. Бревна потолще, подлиннее, их не так хватила гнильца. Заглянул в пустую глазницу широкого окна: зал для физкультуры. Трехногий спортивный конь с прорванной кожаной холкой притулился к выгорбленной стене и тупо глядел на голую штукатурную дранку. Не сразу сообразил, откуда взялись в спортзале простой крестьянский плуг, прялка с поломанным колесом-крутилом, самодельный ткацкий станок-кросно, всякая хозяйская утварь времен коллективизации. Школьный музей. Ему отвели в зале дальний угол. Стояли

крепкие, еще годные для сеноуборки трехрожковые деревянные вилы. У грязной стены помятый медный самовар. На его узкую трубу надет ссохшийся рваный чирок. Перешагнул через подоконник, как через порог, подошел к самовару. Стал рассматривать медали. Они потускнели. Отколупнул со стены известку, раскрошил в пальцах, смочил слюной. Надраил одну из медалей. Сквозь позеленевшую медь проступила буква Т. Весь остальной рядок букв был изъеден золой и песком при чистке самовара, долго служившего каким-то хозяевам. Наверно, тульские мастера сработали это ведерное чудо. Ручки массивные, узорчатые. Самовар смотрелся пузатым купчиком. Даже покоробленный чирок, сидевший на трубе набекрень и до сих пор таящий в себе запах дегтя, не портил бравого самоварного вида.

Предплужник и всю отвальную часть плуга цепко схватила ржавчина, облепила рыжими коростьями. В углу валялась рваная уздечка. Кожа потрескалась, медные бляшки потускнели.

Взял стогометные вилы-трехрожки, провел пальцами по гладкому, отполированному ладонями черенку. Вилы легкие, крепкие, сделаны из цельной березовой заготовки. Они могли еще долго служить в луговую страду. Отслужили. Каким-то чудом их не взяла на растопку Мавра-отшельница.

В щель пола воткнуто веретено. Вытащил, покрутил на ладони за верхний острый конец. Не это ли веретенце шлифовал перед смертью умирающий Федул Стахеев? Не из этого ли лукошка, что рядом с кроснами, брал он пшеничные зерна, пускал вразвей по избе: засевал последнее поле жизни. В лукошке лежало несколько хлебных зерен. Потер их ладонями, бросил в рот. Нелегко было перетереть зубами сухие зернинки.

Залез на крышу, своротил ломом стропильные стойки. На некоторых перочинными ножичками вырезаны имена ребят. Стремились увековечить себя. Какой-то Коля, влюбленный в Зину, поставил между именами знак сложения. И вытекала из такого слияния естественная любовь. Мне казалось, я пилю бензопилой не сосновые стропила — раскряжевываю время. Не опилки — секунды и минуты чьих-то жизней летят из-под гудящей цепи. Рез как раз прошелся между Колей и Зиной. Каждому досталось по чурке. Слово любовь отошло в полное владение неизвестной девочки.

Закружился над маем влажный снег. Крупные хлопья плотной налепью покрыли землю, пригоны, горушку напиленных чурок, тротуарные звенья. Обрадованная зима предпринимала попытку задержаться хоть на денек-другой в своих недавних владениях.

На легкой двухколесной тележке перевез дрова на подворье бабушки Гориславы. Взял колун, расколол сухие трещиноватые чурки. На крылечке появился Тереша, крякнул на летящий снег.

— Вот тебе и май — за хвост поймай.

— Зачем встал? — напустилась на больного Горислава, набрасывая ему на плечи старенький полушубок. — Лежи да книжки гложи.

— От строчек в глазах рябит. Дай на снег поглядеть — давно не видел.

— На поправку пошел болезный: шутить начал. Ну, подыши свежим воздухом, погляди на снежок. Ишь, какие пташки порхают.

Снег таял, увлажнял без того сырую, набрякшую землю. В неглубоких промоинах бежали с прискоком мутные ручьи: весело лопотали между собой напористые струи. Вода была щедрой данью весны. Река собирала ее под шумок по всей длине неутомимого бега.

Меня всегда неудержимо влекло к рекам. С их первым пробуждением начиналось бурное водополье и в моей душе. Таяла толща сомнений, весь долгий накопленный за зиму снег и лед городской суетности, пустых, ненужных встреч, убивающих влет дорогое время. Хотелось хоть ненадолго побыть вот таким беспечным ручьем. Я — разбуженный весной

отпрыск природы — собирался туда же, куда тянулись легкие караваны обрадованных птиц. Какая необоримая сила двигала ими и мной? Подхваченные не магнитными бурями — ветрами малой родины, летим мы к холодной земле сквозь метельные заверти, взламываем грудью обрушительные ветры. Зима не убежит отсюда впопыхах. Будет долго ломать весну, отстаивать голую твердую землю, леденить соки в унылых древесных стволах.

У весны и у рек громкий, властный клик.

Стою на берегу, вижу жалкие потуги обессиленной зимы, затеявшей устрашить землю и воду обильным снегом. Река ссекает под корень весь взращенный морозом белый сад. Что для нее эти хилые саженцы? Сверху нажимает на снег солнце, снизу расправляется вода — в славную ловушку угодило разъяренное отзимье.

К полудню ветер разметал последние снегоносные тучи. Солнце разом обновило округу. Река предстала во всем блеске могучего разлива. Потопленное луговое заречье зеркальностью вод раздвигало границы вольного набега на бескрайнюю пойму. Вода пустила на жительство солнце и небо, а ей все равно не было тесно на открытых просторах спрятанных авдотьевских лугов.

От мокрых крыш, прясел, тротуаров курился парок. Гомонливее, веселее вели себя ручьи, упорно пробиваясь к большой выносливой воде.

Подошла Мавра-отшельница. Тяжелым неподвижным взглядом уставилась на стремительную воду. За год она нисколько не изменилась: староверка держала время на одной метке, не позволяя ему идти на прибыль. Забыв поздороваться, спросила меня скрипучим голосом:

— Сынку мово — Витеньку — в городе не встречал?

— Не приходилось.

— Может, их когда выпускают из камер на волю? На побывку бы приехал, дровец напилил.

Мавра издала тоскливый вздох, зашлась сухим, болезненным кашлем. Медленно побрела вдоль береговой кромки, подбирая на ходу палки и щепки.

После сердечных приступов на лице Тереши рельефнее обозначились морщины. Щеки и лоб походили на миниатюрные узловые станции с бессчетными путями следования, стрелками и тупиками. На запутанных перегонах гремела жизнь и резцом времени чертила свои пути.

Трехгранным напильником Тереша точил старые штыковые лопаты: приближалась огородная пора. Четыре года назад Авдотьевка лишилась последней коняги, огороды приходилось копать вручную. Нынче собирался приехать младшак Василий и вспахать живые огороды в деревушке. Отец не верил ему. Дважды Васька подводил с сеноуборкой. Обещал привезти на барже новую роторную косилку и трактор-колесник. По его застольному хмельному трёпу выходило, что луг он расчихвостит в три дня, завалит родителей сеном. Луговая страда наступила — сын не ехал. Не помог ни сенокосилкой, ни простой литовкой-размахайкой. И с огородом Тереша надеялся на свои силы, не на Васькину технику-невидимку.

Однако в середине мая напротив найденовской избы пришвартовалась самоходка. Мы вышли встречать ее всем малым авдотьевским миром. Василий, хмельной от весны или еще от чего, стоял на палубе возле тягача-вездехода, напустив на лицо от уха до уха сияющую улыбку.

— Батя, принимай чалку! — крикнул младшак, швырнув к нашим ногам кольчатую капроновую веревку. — Не чаял встречи? Думал, опять совру? Напрасно так думал. Васька сказал — Васька сделал. Железно!

Наклонившись, он заматывал восьмеркой веревку на кнехт. Его ранняя лысина, повернутая к нам, блестела, как дорога в гололед.

Васька соскочил на берег, схватил разом в объятья отца и мать, пытаясь оторвать от земли. Шепнул Гориславе: речников надо накормить… ну-у, и сама знаешь.

Дюжие парни сбросили с самоходки на ярок сколоченные скобами шпалы: по четыре под каждую гусеницу вездехода. Водитель тягача лихо сплюнул на палубу, забрался в кабину, включил двигатель. Деревня, отвыкшая от дизельного рокота, вздрогнула от неожиданности.

Борт самоходки стоял почти впритык к задернованному ярку. Вездеход медленно сполз по шпальным сходням, стесанным по краям.