ГориславаПовести
Шрифт:
— И отсюда нелегко, — подытожил водитель. — Ничего, нас много мужиков. Может, вагами выправим крен. Зад опустить надо, тогда гусеницы помогут.
— Ну, вот что, — властно произнес Терентий, — айда к столу. Баранина вам силов прибавит. Зовите хлопцев.
Нюша помогала бабушке Гориславе накрывать стол. Выросли горки картофельных пирогов. Потянуло терпким запахом черемши. На широком противне исходили ароматным парком большие куски вареной баранины.
В избу вплыла царственная особа — фляга. Ее поддерживали за ручки два улыбчивых речника. Шагающий слева был выше ростом,
— Знакомьтесь: лауреат всесоюзного розыска Рувим Вангулов.
Длинный гоготнул, ткнул пальцем в брюхо напарника, сопровождающего флягу;
— А это речной волк, знающий в красных шапочках толк. Волк был коренастый, поджарый, с широким масляным лицом.
В нем улыбалось все — от рябоватых ушей до неровных выщербленных зубов.
Нюша сходила за Маврой-отшельницей. Та сперва отнекивалась, но узнав, что среди приезжих Рувим, скоренько сбросила старые калоши, обула отливающие глянцем резиновые сапожки, набросила на голову платок поновее.
Семейка собралась за столом ладная — мужик к мужику. Молодые мужики, силой напитанные. «Такой ватагой, — думала бабушка Горислава, — и деревню возродить можно».
Поговорили немного о страдальце тягаче и разом забыли о нем. Мелькали эмалированные кружки, куски душистой баранины, крупные — с ладонь — пироги. Мавра, помолясь, прошептала короткую невнятную молитву, присела сиротливо к углу стола. Робко взяла пирожок, разломила по привычке надвое. Наполненная кружка дрожала в руке. Чего не велела древняя вера — велела жизнь, неожиданное шумное застолье в найденовской избе.
Лауреат всесоюзного розыска сидел рядом с Маврой — краснолицей, помолодевшей. Вангулов успел закапканить рукой ее холодную коленку. Он был развязно-разговорчив и не переставал перемалывать острыми резцами — среди них были и стальные — разваристое мясо и пышные пироги.
— Есть у меня братан, так он, поднимая тост за любовь, говорит: выпьемте, братцы, за баб-с! Все равно любовь плюс момент равно алимент.
Тереша, недовольный произнесенным тостом, поморщился, поставил кружку на клеенку. Сын наклонился к уху, шепнул:
— Не обращай, батя, внимание. Рувим — остряк-самоучка… ничё парень, с трактором под лед обламывался. Вынырнул и папироску из зубов не выпустил… ничё парень. От алиментов бегает, от работы нет.
— …Уехала, значит, молодуха на юг, — продолжал кадыкастый Вангулов, — муж наказал ее товарке: загуляет там моя — шуруй немедленно шифрованную телеграмму: умерла жена. Двести рэ за правду отвалю. Проходит неделя, бац телеграмма нужного содержания. Муж хотел на юга двинуться, месть навести, да передумал. Дорога двести рублей займет да столько же надо подруге за честную весть отдать. Отмолчался. Вослед за первой шифровкой — умерла жена — летит вторая: доступ к телу продолжается…
Мавра вырывала коленку из пальцев охальника: Рувим сдавил намертво. Отшельница взяла вилку и под столом ткнула в мясистую руку веселого рассказчика. Он поперхнулся словами. Боль не погасила
— Выпьемте, парни, за упокой души васюганской деревни!
— Ну и тост, — крякнул Василий. — Не хорони. Тут пока люди живут. Скоро мелиораторы нагрянут, произведут распашку полей. Лэповцы линию протянут.
— Пока деревня ноги протянула, — со злорадством перебил Вангулов. — Вон вы как косточки ей переломали сегодня — хруст стоял. Деревня моя, деревенька-колхозница. Была ты чиста, ну а стала навозница… Мавра, мы тебе зеленую и голубую краску привезли. Размалевывай поселение мертвецов. Занимайся малярным делом на общественных началах.
— Вот спасибочки, — проворковала отшельница, забыв о подстольной возне чужой руки и своей ноги. — Подновлю кресты, оградки. Вот спасибочки, Рувим.
— …А ты — вилкой, — прошипел налитой Вангулов.
— Спасибочки, — твердила староверка, отодвигая освобожденную ногу.
— Мавра, тебе кум — протопоп Аввакум, но ты от своей веры отрекись. Веру бичей прими: ешь, пей, деньги хапай да бабенок лапай. Ишь, к бражонке присосалась — не оторвешь. Тебе вино ни с какого конца не положено.
— Не упрекай, Рувимушка. Моя вера на горе замешана. Долготерпцы мы, за старообрядство гонимые. И мы тоже богопочитание принимаем и аллилуйю поем. Пётра-то Первый крутенько брался за раскольников. При Екатерине-матушке послабление вышло. Царство ей небесное…
— Она и на земном ложе в свое царствие не плошала.
— Царица есть царица. Владычица над всеми нами, грешными. Ты, Рувим, не знаешь пословицу: не та вера свята, которая мучит, а та, которую мучат. Над нашей верой сколько веков изгалялись, но мы простоверцами не стали. Двуверие шибко народ мутит, с толку сбивает. Спасибочки власти новой: отшила от себя все веры. Живите, мол, как хотите. Молитесь, как бог на душу положит…
— По мне хоть фигой молись, хоть кулаком. Уткнешься в свою старую церковную продукцию, мусолишь книги, пропитанные пылью и нафталином. Я никакие книжки, кроме сберегательной, не признаю.
— Зря. Сейчас бы я все отдала, чтобы почитать «Историю о страдальцах соловецких», «Стоглав», «Кириллову книгу», «Большой катехизис», при патриархе Филарете напечатанный. Духоборцы за веру страдали, на костер, на плаху шли.
— Да что от вашей веры осталось — пшик один. Старичье по заимкам бородищами трясет. И курят, и пьют, и… все остальное. У бичей тоже бороды лопатой и зубы прокурены. Скажу любому староверу: помолись тремя пальцами, дам тройного одеколона. И помолится. Подумаешь, обряд — два пальца в ряд.
За Мавру заступился отставной танкист:
— Вангулов, чего ты на чужую веру взъелся?! У бабки хоть такая есть. А ты — махровый неверец.
— Какой есть. Не обратно же в… брюхо лезть. Я только в зарплату верю. Чем больше — тем краше.
Нюша громко стукнула дном пустой кружки по столу:
— Тти-хха! Тут постарше вас люди есть, да скромно помалкивают. Тереша, солдат ветеранный, скажи что-либо по-фронтовому. Пусть послушают.
Младшак подтолкнул локтем отца:
— Давай, батя, сказани речугу.