ГориславаПовести
Шрифт:
— Речь не речь, но слово молвлю. Вот тут о вере говорили. У бойцов войны она тоже была. Единая, крепкая — вера в победу…
— Вер-рна! — поддакнула Нюша, наполняя пустые кружки.
— …От стен Москвы до стен рейхстага дошли со светлым образом Родины. В нее и только в нее надо вкладывать всю веру сердца и нутра…
— Вер-рна!
— …Кто в деньги верит, кто в книги старопечатные. Я предлагаю тост за кровное единоверство в силу, судьбу народа и Отчизны! Ур-ра!
Как по команде все встали.
— Тебе, батек, не грех большую трибуну поручить. Ма-ла-дец!
Нюша выпила, поцеловала со чмоком донышко кружки и плавно обвела рукой
— С неба звездочка упала прямо милому в штаны. Пусть взорвется что попало, лишь бы не было войны.
— Вот это по-нашему! — возликовал Вангулов, подкидывая на ладони кусок мяса. Ему не терпелось прогорланить свою частушку. Он переждал смех, говорок корешей и сыпанул на всю избу:
— Как схороните меня — оставьте в крышке дырочку. Придет милка но могилку, потрясет за пырочку.
Мне показалось: кто-то торопливо шагал мимо палисадника; вздрогнул от неожиданного дружного смеха. Вне застолья оставался в деревне только Савва. Нюша дала ему дозу снотворного и оставила крепко спящим. Неужели отлученный от общей компании старичок проснулся и пошел лунатично бродить по тихой Авдотьевке? Я встал из-за стола, спустился с крыльца и заглянул за угол избы. Савва воровато крался вдоль городьбы. На его голове, надетый шалашиком, болтался мучной куль. Зачем понадобилась ему маскировка?
Старик пригибался, оглядывался по сторонам. Не сразу я сообразил: крадется к танку. Сквозь бревна, доски и жерди подобрался к нему. Увидев грозную силу в окопе, Савва по-дикарски заплясал возле пойманной жертвы, высоко взбрыкивая длинными кривыми ногами. Присел на корточки и стал выкладывать под нависшей гусеницей костер. Проворно собирал вокруг щепки, палки, обломки жердей и заполнял ими все пространство от земли до блестких омертвелых гусеничных траков.
— Эй, Савва! — крикнул я, пытаясь отпугнуть поджигателя, не дать исполниться дерзкой затее.
Увлеченный сбором древесного хлама, тихой Савва не расслышал моего окрика.
Зашел в избу, шепнул Нюше.
Она уронила из-под себя табуретку, и, несмотря, на хромоту, мигом пролетела над скрипучими половицами найденовской горницы. Я боялся посвятить в тайну парней. Подгулявшие, они сейчас понесутся к тягачу и неизвестно чем все кончится для больного фронтовика. Нюша одна сумеет его образумить.
Вскоре на улице раздался взрыв.
Мы выбежали на крыльцо и увидели ворох густого черного дыма. Нюша была на полпути к танку, плотно окутанному пороховой гарью. Из зловещей смрадной завесы выбрел шатающийся Савва, держа наперевес тяжелый огородный кол. Он был страшен своей решительной, на все готовой фигурой. Даже жена резко замедлила размашистые шаги.
Большими прыжками растерянный водитель обежал стороной грозного старика и понесся к тягачу. Дым рассеивался. Можно было рассмотреть ползущие по броне змейки огня. Подбежав, отставной танкист схватил лопату, стал швырять на пламя волглую землю, перемешанную с осколками стекла. Парни помогли затушить огонь пиджаками и рубахами.
Вангулов раззявил большегубый рот и взлаивал оглушительным хохотом:
— Молодчага, старикан! Ловко рванул! Наверно, бутыль пороху не пожалел. Васька, чекань ему медаль «За отвагу».
Василий посмотрел под ноги, увидел струйку несгоревшего пороха.
— Савва, оказывается, действовал по всем правилам взрывного искусства. Дорожку из дымного пороха провел. Вот тебе и полоумный.
Нюша уводила взрывника домой, вытирая платком кровь с его щеки и подбородка. Изредка
Мы промучились до утра, вызволяя из беды чуть-чуть не погибший вездеход. На солнцевосходе самоходка уходила в верховье. От нее откатывались некрутые волны, словно посудина расплетала на два золотистых жгута тугой васюганский плёс.
С того мая прошло больше года. Время приучено ставить на жизни одни минусовые знаки, отваливая года пласт за пластом.
Бодрое солнце июльского утра скатилось с колких хвойных вершин. Небеса были напитаны подсиненной влагой. Легкие светящиеся облака, похожие на клочья тумана, вольно разбрелись над горизонтом и пребывали в вечной немоте.
Тяжелый рюкзак с карасями оттягивал плечи. Несколько раз Тереша хотел понести его сам, но я жалел фронтовика. Идя к озеру, мы ссыпали с осоки густую росу сапогами-болотниками и дождевиками. Облегченная трава, весело шурша, обтекала наши брезентовые одежины. Звонкие птичьи хоры славили щедрый мир нарымского лета. Чем ближе мы подходили к деревенским суходолам, тем гуще и разнообразнее становился травостой. Кончалось раздолье осоки, накатывался темно-зелеными волнами гибкий пырей. Трещал под сапогами крепкостебельный дудочник. Качались задетые дождевиками упругие темно-бордовые головки кровохлебки. От близких сырых кустов тянуло приятным запахом черной смородины. Броская, яркая зелень, напитанная влагой и солнцем, жила коротким счастьем летнего бытия. Перед нами лежала тихая земля, подверженная вечной зависимости от небесных законов. Каким боком не катиться земле по вселенной, она не минует всевидящего солнца, будет сообразовывать долгую жизнь только с ним. В солнце не затаен великий огненный рай. Оно способно оживлять цветы и реки, давать каждому из нас равные шансы на жизнь и каждому отпустит один миг на смерть.
Шагая в раздумье по травам, отводил глаза от помятой вездеходом деревушки. Неужели она родилась и жила только для того, чтобы вынести на себе тяжесть коллективизации, гнет тыла, проскрипеть на земле ставнями и колодезными журавлями, прореветь над похоронками горючими бабьими слезами? Неужели так шибко упала в цене отбитая у болот и тайги пашня, что ее можно оставлять на пожирание татарнику, молочаю, репейнику и лебеде?
На глазах людей, неба и Васюгана хирела с каждым годом Авдотьевка. Плескучая волна сплошных реорганизаций разметывала приречные сельбища, отрывала сеятелей от урожайных полей, рыбаков от уловистых водоемов, охотников от добычливых угодий.
Колхоз нищал. Его окрестили планово-убыточным. В районе планировать убытки могли более искусно, чем бороться за прибыль. Ползет хозяйство по наклонной — никакие вожжи не удержат. Облеченные властью чины любили появляться в деревне внезапными набегами. Посевная, луговая страда, уборка урожая диктовали наезды разных службистов, уполномоченных, лекторов по распространению каких угодно знаний: от борьбы с клещевым энцефалитом до космической тематики. Упускалось из виду доскональное знание человека-труженика: сердцевины, стержня нашей жизни. Не находилось времени внимательно рассмотреть этого труженика, производящего запланированные убытки. Так не вязалась с делами словесная трескотня на пленумах, собраниях, сходках. Подготовленные речи дистиллировались, процеживались через начальственное сито. Оставались цифры крупные, слова бойкие, планы весомые.