ГориславаПовести
Шрифт:
— Ты, подружка, не студи голову тяжелыми думками. Еще с девок такая раздумистая. Другие бабоньки хлеб жнут, мужиков жмут, и мозги у них не набекрень. Нам не дано за бога домысливать. У него сельсовет большой. — Нюша постучала по своему темечку. — Ты, Славушка, всегда неверихой была. Твое солнушко даже Христа затмило.
— Да не будь его, — бабушка кивнула светилу, — какие бы Иисусы могли на свет появиться?
Давний спор подруг о разных верах обычно прерывался скоро. Меня они никогда не брали в посредники. Каждая имела стойкую, пронзительную
Местами ручей был почти полностью скрыт в зарослях череды и травы-резуна. От воды, от ближних кустов начинало тянуть сыростью. Налетели тучи, упрятали солнце. Лес стал сумрачным, настороженным. Реже и тише доносились голоса птиц. В темнеющей глубине ельника зычно и властно прокричал филин. Над лесом заходили дождевые тучи. Над нами тучами вилось докучливое комарье.
Резкое превращение дня в вечер навело угрюмость на деревья, кусты и грибные поляны. Ветер перестал быть игривым, ласковым. Он прыгал с кроны на крону, приводил в трепет молодой осинник, пригибал продолговатые веера густых папоротников.
Мы отправились домой. Не успели отойти от ручья шагов двести — крупные запальчивые капли испятнали нашу одежду. Дождины дробились о прогретые листья и хвою — над ними курился легкий, раздуваемый ветром парок. Птицы умолкли. Только тягуче пел ветер, и в его однообразный мотив встревал бойкий шорох неожиданного дождя. Мы не стали искать от него спасения под разлапистой елью. Нюша шагала второй, бубнила в спину проводницы:
— Зачем дурно Христа помянула? Наслал мокрую бурю. Сейчас от большой обиды старое дерево на нас уронит.
— Не боись. Нам не от тайги погибель придет — от дряхлости. А мокру как не быть — сухмень неделю стояла. Дожжик нужный — травы на лугах подтянет. Ведь за косы скоро браться.
— Ох, не говори о сене — силов все мене. Бывало, гонишь прокос — грудь внатяжку. Верилось — весь луг насквозь без отдыху пройдешь и небо литовкой зацепишь. Муженек в силах был, косой махал, будто саженью луг мерял. Кошенина густая, прокосище — корову поперек ставь. Сейчас повдоль прокоса еле-еле уместится.
— Да-да-да-да-да, — поддакивал бойкий дождь, обрушиваясь на нас в прогалины между ветвей.
Нюша показала дождю язык, произнесла дразняще:
— Б-б-е-е. Не сахарные — не размочишь.
На подходе к деревенской поскотине встретил нас Тереша, держа на сгибе левой руки брезентовые плащи. Он нежно накрыл дождевиком Гориславу, передал брезентушки нам. Трогательная забота старичка привела всех в умиление. Жена сияла счастливым мокрым лицом: на нем нельзя было различить, где дождинки, а где слезинки.
До вечера сыпали тучи дождевую зернь. Небо на западе начинало наливаться матовым свечением. Вскоре из цепких объятий туч вырвалось омытое солнце. Сырые деревья и травы засверкали переливчатыми огнями. Все трепетало и радовалось свету.
Мрачноватая в ненастье, Горислава вмиг преобразилась. Мы вышли на васюганский ярок. Остановились, очарованные потоками золотого ливня. Бабушка поправила на голове завязанный шалашиком платок,
— Да святится имя твое, Солнушко! Да не прийдут больше на землю во веки веков войны мерзкие!..
Любо слушать ее необычные молитвы. Яркие лучи словно манили, притягивали к себе эту мудрую земную мать. Пройдя долгий путь, не обессиленные, лучи твердо знали, во имя кого и чего свершен великий переход.
Сильный ветер разметал последние армады туч. Солнце пыталось воспламенить реку: красным и розовым горели неровные гребни волн.
Все сеноставное время прожил я в крохотной деревушке в три живых двора. Маленьким миром мы косили густую траву для овец и единственной Нюшиной коровы. По-прежнему над Авдотьевкой, рекой, поймой раздавался временами всполошный вертолетный гул: летчики привыкли ходить знакомым воздушным коридором, пролегающим над похеренным сельбищем.
Река неохотно пропускала в верховье груженые суда и желанно выпускала их, бегущих порожняком.
Пять лет спустя вновь довелось мне проезжать по дорогим, с детства знакомым местам. С душевным трепетом ждал появления за поворотом Авдотьевки. Вот и знакомый плес подставил самоходке широкую ладонь, но я не увидел впереди истерзанной временем деревушки. От кладбища, весело голубеющего оградками, тянулись в глубь леса серебряные электрические опоры. Сверкали гирлянды и провисшие провода.
Попросил капитана самоходки сделать короткую остановку. Вышел на берег, увидел широкое грубо вспаханное поле. Кое-где между серо-черных борозд земли торчали обугленные головешки. Ветер крутил воронками золу — бедный прах сожженного сельбища.
Представил, где стояли школа, клуб, колхозная контора, избенка Мавры-отшельницы. Будто воочию увидел на черной земле невменяемого Савву с выдергой в руке. Стоит в белых подштанниках и напористо колотит в гудящее било — созывает на артельный труд разъехавшихся по белому свету мужиков.
Тереша писал мне: Савва умер в райцентре. Перед смертью, в бреду задавал Нюше вопросы, вечно мучавшие полевода: жнейки готовы? есть головня в пшенице? суслоны ветер не расшвырял? звено на работу вышло?
Мавра, так и не дождавшись сынку Витеньку, уехала в Пермю, к сестре, набив мешок древнепечатными книгами.
Увидел словно наяву бабушку Гориславу. Стоит на береговом взгорке смотрит на ясный закат и, перекрестясь, произносит молитву молитв:
— Да святится имя твое, Солнушко! Да не прийдут больше на землю во веки веков войны мерзкие!..
По неровной пахоте медленно иду к кладбищу.
При установке береговой опоры потеснили немного жилплощадь переселенцев. Бульдозер снес оградки и кресты, смешал с землей и вырванными кустами. На повергнутом восьмиконечном староверческом кресте грелась пятнистая гадюка. Возле могилок валялись пустые банки из-под краски и малярная кисть. Какую оградку последней подкрашивала Мавра-отшельница?