Горизонты безумия
Шрифт:
– Так мы же праздновать не собираемся, – развёл руками рассудительный Вадик. – Просто школьное задание и всё. Только нужно тебя загримировать как следует.
– А может не нужно?.. – затея Вадика нравилась Димке всё меньше и меньше, но так хотелось взглянуть на город будущего, что все страхи и сомнения были тут же сметены, как сор.
– Брось, – улыбнулась Светка. – Наш Снежинск такой красивый! Вот увидишь!
Димка невольно улыбнулся в ответ.
В голове зажужжало.
Димка серьёзно посмотрел на Светку.
– В каком ухе у меня жужжит?
Девочка рассмеялась;
Иринка вскочила и скакала на одной ноге, звонко вопя:
– Стриколёт-стриколёт,
Забери меня в полёт!
А в полёте пусто,
Выросла капуста!
А в капусте червяки,
Все мальчишки дураки!
Ярик кинулся на Иринку, позабыв про синяки да ссадины; девочка завизжала и поспешила наутёк.
– Света, чего он!..
– Сама виновата, – заключила Светка, с улыбкой наблюдая, как Егорка гонит мелкую по кочкам.
Механическая стрекоза в небе сделала сальто.
– А почему именно Снежинск? – спросил Димка, про себя восхищаясь невиданными пируэтами.
Светка улыбнулась.
– Так тополей много. Круглый год снег, да снег под ногами...
ГЛАВА 9. НА КРАЮ
Холмин съехал с проезжей части, потрясся по брусчатке и затормозил в зарослях цикория. В голове кис сладкий морс. Мысли слиплись и просто лежали штабелями, как какие-нибудь окислившиеся кондуиты в ржавых проборках. Размышлять было неимоверно сложно – требовалось установить хотя бы одну перемычку, дабы отсечь зависшие отделы головного мозга от оперативного пространства памяти... Там, где обычно царила повседневность, напичканная всевозможными банальностями и плоскими штампами, сейчас блекло жирное гало иррациональных событий. Нечто необъяснимое, не поддающееся здравой логике, что случилось несколькими часами ранее в больнице, не давало покоя.
«Оно давит на виски, застит глаза пеленой, силится подавить морально. Действует осознанно и методично, как патологоанатом, разрезающий грудную клетку трупа. Только под скальпелем вовсе не задубевшая плоть покойника. Под острым – исключительно чувства! А от того, стократ больнее!»
Холмин не знал, что с этим делать. Хотя нет, знал: нужно как можно скорее добраться до аптечки!
Но поступил он совершенно иначе: схватил с заднего сиденья продуктовые пакеты и принялся нервно потрошить их. Блеснуло зелёное стекло. Этикетка «Carlsberg». В груди застучало.
Холмин откинул пакеты. Сунул бутылку в держатель стаканчиков между кресел и уткнулся лбом в рулевую стойку.
Двигатель по-прежнему работал, отчего всё тело затряслось мелкой дрожью.
В голове что-то щёлкнуло.
Холмин почувствовал, как на глаза наворачиваются слёзы.
Врачи так и не смогли объяснить произошедшего.
Холмин молча смотрел на осунувшееся от бессонных ночей лицо жены, как вдруг услышал отчаянный крик. Это был Олег. Он сидел на кровати и смотрел мутной бездной в незанавешенное окно. Холмин не сразу понял, что именно случилось. Догадка настигла спустя пару секунд. И ударила под дых, особо не заботясь о последствиях. Олег прокричал: «Мама!» – причём так, словно на него напало что-то
Сын всё сидел, а они с женой смотрели на него и не могли пошевелиться. Им будто запретили двигаться с места. Хотя это был всего лишь шок. И абсолютная тишина, что придавила к полу, точно многотонный пресс. Умолк даже электрокардиограф, словно и он испугался крика. Ещё бы, ведь аппарат искусственного дыхания сроду не слышал голосов своих пациентов!
Затем прозвучала сирена о клинической смерти, и Галина бросилась к сыну; Олег опал в руки матери, а на экране электрокардиографа зажглась яркая горизонтальная линия. Она заполнила собой всё окружающее пространство, скользнула под лобную кость, заворочалась ленточным червём в животе.
Холмин понял, что куда-то проваливается. Его утягивало с головой всё глубже и глубже. Он будто тонул в трясине, чувствуя на голенях холодные объятия смерти. Он пытался их стряхнуть, но ничего не получалось. Хватка была крепка. В сознании возникла страшная мысль: «Так тащат только в одно место, и место это – ад!»
Прибежали санитары, кое-как высвободили Олега из объятий рыдающей Галины... А Холмина из объятий безумия. Принялись делать искусственное дыхание, непрямой массаж сердца, потом достали электроды... Это и впрямь было безумие – как-то иначе происходящее Холмин охарактеризовать попросту не мог. Удар. Выгнувшееся тело сына... Кратковременный писк кардиографа... Снова линия. Удар. Забившаяся в угол жена... Писк... Всхлипы... Линия. Удар... Встревоженные лица... Крики: «Коли адреналин!» Писк... Линия.
Холмин понял, что это вовсе не линия. Черта. Причём последняя, возле которой они все столпились, не зная, как быть дальше. И относилась данная преамбула не только к тем людям, что находились в палате. Она охватывала мир целиком, потому что касалась каждого живущего, который рано или поздно умрёт. Окажется у последней черты – у запредельной грани, – не зная, совершить шаг вперёд, или, в который уже раз, оглянуться назад... Потому что разверзшаяся в сознании бездна страшит до умопомрачения!
А ведь всё только начинается.
Холмин не знал, что именно двигало в тот момент сознанием сына. Да и двигало ли хоть что-нибудь! Ведь Олег лежал в коме: его разум был отключен.
Тогда снова привязалось это треклятое: «Сон разума рождает чудовищ». А что, если так? И, когда угасает сознание, душа оказывается один на один с полчищами страшных гадов, прибывших из преисподней. С теми самыми, что только и ждут момента, чтобы утянуть на веки вечные в бездну!
Последний удар был самым мощным.
И сын «вернулся». Он не стал ступать за грань, отбился от засевших в голове зверей, просто оглянулся, о чём засвидетельствовал редкий писк кардиографа. Серена утихла. Галина грызла на руках ногти. Санитары стирали со лбов испарину. Холмин трясся нервной дрожью, чувствуя, что вот-вот утратит рассудок. Это был страх. Истинный. Первобытный. Несокрушимый. Об него можно колошматиться с разбегу вечность. Без видимой пользы. Лишь забавляя столпившихся по ту сторону грани. Ожидающих своего часа. Явившихся не просто так.