Горькая любовь князя Серебряного
Шрифт:
— Ободрали до нага! — шепнул Михеич. — Господи, надо ж так изгаляться! — перекрестился он.
Лошади храпели, почуяв мертвецов. Серебряный с невыносимой болью в глазах смотрел на замученных ратников.
— Хребты ломали! — заглядывая в неживые глаза, сказал Михеич.
— Тьфу! Все еще таганского обычая держатся… А крест-то, глянь, не тронули.
— Медный — потому и не взяли.
В стороне, в высокой траве, лежал еще один ратник.
Он был раздет до нага, живот и ноги его были залиты кровью — причинное место мужика
— Всю войну отвоевали, а здесь… дома… — Серебряный склонил голову. — Надо бы похоронить как-то.
— Да, не воронам кидать! — Михеич достал тесак, — Тут и прикопаем, а потом, с родными, честь-честью захороним.
Молча, сопя, он стал рыть яму.
Серебряный, собравшийся было тоже спешиться, взглянул вдаль и заметил, как четверо татарских всадников, отделившись от общей группы, поскакали куда-то в сторону, пересекли дорогу и скрылись за бугром.
— Обожди меня! Я сейчас! — бросил он Михеичу и погнал коня в сторону скрывшейся четверки, наперерез.
— Стой, батюшка! Стой!.. Нельзя одному! — закричал ему вслед Михеич, размахивая руками.
Серебряный не оглядывался, шпорил коня, огибая бугор.
Вдоль обрывистого берега реки, крича что-то по-своему, скаля зубы и подгоняя своих маленьких лошадок пронзительным визгом, мчались четверо степняков.
Серебряный, вывернувшись из-за холма, бросил своего могучего белого коня на них.
Степняки, не ожидая нападения, не успели воспользоваться своим главным оружием — луками.
Только один из них успел пустить тяжелую стрелу, но она, ударив в грудь князя, не пробила его кольчугу.
Серебряный врезался во врагов и, крутясь, как черт, начал рубить саблей направо и налево.
Свалил одного, другого… Третий сопротивлялся отчаянно, но и его свалил с коня князь.
Четвертый татарин, пустившись наутек, с разбега скакнул с высокого обрыва в реку.
Серебряный, подскакав к обрыву, тоже решил было броситься с конем в воду, но передумал.
Вернувшись к месту боя, он поднял из травы татарский лук, колчан со стрелами.
Снова подъехал к обрыву.
Татарин, держась за луку седла, уплывал на противоположный берег.
Князь подождал, когда он выбрался из воды и вскочил на коня.
Натянув тетиву, Серебряный прицелился… Стрела, свистнув, вонзилась татарину между лопаток.
Тот скакал еще какое-то время со стрелой в спине, а затем, медленно заваливаясь назад, рухнул в траву.
Серебряный, отшвырнув лук, поднял коня на дыбы, развернул его.
В Александровой Слободе перед крыльцом царского дворца все шумело, пело, гудело. Играли гусли, волынка, балалайка.
По двору прохаживались опричники, некоторые в расшитых кафтанах, остальные в черных монашеских рясах.
Нищие калеки тянули руки за милостыней.
Матвей Хомяк остановил Малюту Скуратова и стал шептать ему что-то на ухо. Брови Малюты полезли на лоб.
…Серебряный и Михеич подъезжали к Александровой Слободе.
На
Опричник, заметив, как смотрит князь, усмехнулся.
— Это наши качели, боярин. Видно, они приглянулись тебе, что ты с них глаз не сводишь!
Серебряный ничего не ответил.
Несколько опричников, мускулистых, оголенных по пояс, вкапывали столбы, сооружали новые помосты для казней.
…В палатах собрались все близкие царю люди: сын его, юный царевич Иван, Борис Годунов, Афанасий Вяземский, Василий Грязной, Малюта Скуратов, старший Басманов.
На столах стояли в изобилии яства и вина. Тут были и блюда холодного мяса, и соленые огурцы, жареные павлины с распущенными хвостами в виде опахала, и исполинские осетры с разверстыми пастями.
Мамка царя, старуха Онуфриевна, стуча клюкой, прошла мимо Грязного.
— Ишь, Васька, глаза-то налил с утра! Винищем-то разит! — она стукнула Василия костяшками пальцев в лоб. — Весь род ваш, Грязных, пьяницы.
Царевич Иван и Васюк Грязной пили много, ели мало.
Царевич, тыкая вилкой в большого осетра, говорил:
— Царь миру глава, а Владыко лукавый и трусливый. Батюшка правильно его… в застенок!
— Сильный всегда прав! — икнул Грязной. — И ты, царевич, прав!
Вяземский тоже пил, только вино его не брало. Нахмурившись, он порол ножом скатерть.
Царь сидел за отдельным столом. Он пил и ел мало.
Рядом с ним сидела его пятнадцатилетняя жена, царица Темрюковна. Она сидела, поджав под себя ноги, худая, гибкая. Огромные черкесские глаза ее, под сдвинутыми бровями, дико и неприязненно оглядывали всех. На щеках ее горел чахоточный румянец. Она все время сухо покашливала. Царь никак не реагировал на это и вообще не обращал на нее внимания.
Из-за широкой расписной печи, словно из-за театральных кулис, выскочила на свободное пространство перед царским столом необыкновенной красоты девица в сарафане, длинные локоны мягких белокурых волос падали ей на плечи. На стройных ногах ее были красные, как у царя, раззолоченные сапожки.
Держа в одной руке личину (маску), а другую уперев в бок, девица, потешно изгибаясь, начала танцевать. Подпевала себе:
Я по сеням шла, по новым шла» Подняла шубку соболиную, Чтоб моя шубка не прошумела, Чтоб мои пуговки не прозвякнули…Девица подняла «шубку», высоко вскидывая ноги. Царь заулыбался. Остальные громко заржали. Только Темрюковна с превеликой злобою смотрела на нее.
Онуфревна, едва завидев девицу, стукнула клюкой: