Горькая любовь князя Серебряного
Шрифт:
— Надежа-государь, — Хомяк прервал князя — не слушай боярина, а прикажи пытать нас обоих накрепко, чтобы правду узнать. Я смерти не боюсь, боюсь кривды!
Серебряный презрительно взглянул на Хомяка.
— Государь, — сказал он. — Я не запираюсь в своем деле. Я напал на этого человека.
— Довольно! — загремел Иоанн. — Допрос окончен. Братия, — обратился он к своим любимцам, — говорите, что заслужил себе боярин князь Никита? Говорите, что думает каждый!
— Смерть! — ответил царевич.
— Смерть! —
— Так пусть же примет он смерть! — сказал Иоанн хладнокровно.
— Человеки, возьмите его!
Серебряный молча поклонился Иоанну. Его тотчас окружили и вывели из палаты.
— Братия! — царь торжественно обратился к опричникам. — Прав ли суд мой?
— Прав, прав, — раздалось отовсюду. — Прав!
— Не прав! — прозвучал один голос.
— Кто говорит, что не прав мой суд? — спросил Иоанн, стараясь придать чертам своим спокойное выражение. — Пусть выйдет сюда!
Сын Малюты выступил вперед и стоял почтительно перед Иоанном. Семнадцатилетний Максим Скуратов и был тот самый опричник, который спас Серебряного от медведя.
— Так это ты, Максимушка, охаиваешь суд мой, — сказал царь, с недоброй улыбкой посматривая то на отца, то на сына. — Говори, почему суд мой тебе не по сердцу?
— Потому, государь, что не выслушал ты Серебряного, не дал ему очиститься перед тобою!
— Не слушай его, государь! — закричал Малюта. — Сын пьян, ты видишь, он пьян! Не слушай его!
— Малюта врет! Максим не пил ни вина, ни меду. Я знаю, — злобно сказал царевич. — Он гнушается! Ему не по сердцу служить в опричниках!
Малюта с тяжелой ненавистью взглянул на царевича.
— Вот ка-ак? — протянул царь. — Куда ж мне теперь, убогому, податься, раз такие богатыри не хотят мне служить?
Борис Годунов, между тем, незаметно вышел из палат.
Царский палач Терешка, в алой рубахе и красных сапогах, стоял на перепачканном кровью помосте, опираясь на рукоять широкого блестящего топора.
Двое опричников привычно содрали с Серебряного кафтан, отстегнули ворот рубахи, начали связывать ему руки.
Серебряный тихо отстранил их, выпрямился и, обратив взор на церковный купол с крестом, широко перекрестился, попросил:
— Господь наш, Иисус Хдистос, прими мою душу! После этого спокойно дал связать себе руки.
— Сразу видно молодца! — скалясь, одобрительно сказал Терешка, — Иной дрожит, слезьми обливается, а иной и вовсе сапоги лижет.
У помоста с плахой уже собиралась толпа, а на возвышении, предназначенном для знатных зрителей, на царском кресле оказалась Темрюковна.
Она сидела, поджав под себя ноги, вцепившись руками в подлокотники кресел. Подавшись вперед, не отрывая от плахи взгляда своих огромных глаз.
Терешка, продолжая балагурить, указал Серебряному на плаху.
— А теперича преклони… преклони
Опричники протянули было руки к князю, чтобы пригнуть его, но он, сердито повернув плечами, сам опустился на колени. Положил голову на плаху.
— На бочок, на бочок маленько, — поправил голову князя Терешка.
— А подбородочек оттяни, чтоб не попортить рожу-то.
Терешка, потоптавшись, утвердился косолапыми ногами возле плахи.
— Эх и повезло тебе, князь, — самая легкая казнь досталась! А у меня и рука — тоже легкая!.. Отхвачу тебе кочерыжку — и не почуешь, только спасибо скажешь!
Опричники весело ржали над его шутками. Терешка поплевал на руки, перекрестился, взметнул вверх сверкнувший на солнце топор.
— Стой! — раздался громкий голос. — Погоди, Тереша!
Палач повернул голову — по крутой лестнице на помост поднимался Борис Годунов. Терешка опустил топор.
— Повремени до срока. Я дам тебе знать!
Серебряный быстро поднялся, взглянул на Годунова, но тот уже спустился вниз.
Птицей слетев с кресла, царица Темрюковна преградила Годунову путь, заговорила гортанно:
— Какая чорта твою принесла, Бориса! — и дальше заклекотала по-своему.
— Прости, матушка-царица, — поклонился Годунов. — Еще наглядишься.
Снова что-то проклекотав, царица повернулась к помосту:
— Тирожка, делай!.. Я царица, а Годунова нет! Делай, Тирожка!
Она вдруг задохнувшись, зашлась надрывным кашлем. Согнулась пополам, приложила ко рту платок. Тот весь окрасился кровью.
— Эх, царица! — Годунов подхватил ее сухонькое тело на руки и, почти бегом, понес во дворец.
На эшафоте Терешка говорил Серебряному:
— Хорошая примета, боярин! Из-под топора уйти — долго жить! Однако ж как царь повелит. Ино дело Годунов, ино — царь-батюшка!
Годунов внес царицу во дворец. В сенях он столкнулся с царевой мамкой.
— Онуфревна, опять у царицы кровь горлом! — запыхавшись, сказал он. Опустил Темрюковну на ноги, придерживая за плечи. Та покачивалась с платком у рта.
Онуфриевна нахмурилась.
— Вольно ж ей было с постели-то вставать. На ладан дышит, а все на казни не наглядится, басурманка! Тьфу! Нашел себе жену Ваня. Будто на Руси красных-то невест мало. Пойдем, горемычная! — перехватила царицу из рук Годунова Онуфевна, повела в глубь дворца. — Напою тебя медом малиновым с травками да собачьим сальцем натру… Не жилица ты, нет, не жилица.
Годунов шел к царским палатам, слыша затихающий голос Онуфревны.
Малюта валялся в ногах царя.
— Батюшка, государь Иван Васильевич! — рыдал он, хватаясь за полы царской одежды. — Отпусти Максиму вину его! А уж если казнить кого, так вели меня, не давай я, дурак, напиваться сыну допьяна!