Горькая полынь моей памяти
Шрифт:
На выпускной, как и каждой девчонке, Эле хотелось нарядное платье. Она бы, как Скарлетт О’Хара из фильма, сшила себе его из штор, да только и их в доме не водилось. Пара ситцевых тряпиц висела на окнах – их только на ветошь пускать, а не наряды шить.
– Ты скажи Митьке, пусть он тебе платье купит, а ты ему дашь за это, – огорошила её Наденька, подружка детства.
Надя жила неподалёку, была из богатых, у них даже стиральная машина появилась у одних из первых, Эля бегала смотреть на неё, как программы телепередач.
Обычно богатые с Элей не дружили – кому-то родители запрещали, кто-то сам брезговал. Жалеть – жалели. Вещи отдавали, угощали вкусным, но в свой круг не пускали. А Надя дружила, она стала отщепенкой, как и Эля. Наденька была некрасивая – огромная, бесформенная, с жидкими волосами, грубым лицом и кривущими ногами, такими, что широкие брюки не скрывали. Из-за внешности с Надей и не дружили, порой подлизывались, просили огромный набор фломастеров, порисовать, или денег взаймы, когда стали старше, но дружить отказывались.
Надя уехала в Архангельск после девятого класса и была этим счастлива. Там она жила самостоятельной, взрослой жизнью и, кажется, забыла про свои проблемы с внешностью. У неё даже парни были, во множественном числе, что бы это ни значило.
Эта Надя и научила Элю, как выпросить платье у Митьки в обмен на нехитрые услуги.
– Что тебе? Там делов-то минуточек на пять, зато платье будет. Уедешь, потом в этом платье себе другого парня найдёшь, нормального.
– Буэ, – показала «блюющий» жест Эля. Она и пять минут не выдержит! Был бы моложе или красивее… да хоть бы не вонючим был.
– А ты обмани! – встрепенулась Надя. – Пообещай, а как время придёт – сбеги.
– Куда я сбегу-то?
– Ты же к папке собралась? Туда и сбежишь.
Митька расстарался, платье купил дорогущее, почти за тысячу рублей, и серьги с цветным камушком в цвет ткани. На туфли у Эли были деньги, остались с прошлого грибного сезона. Всю зиму мёрзла в старых сапогах, зато и на билеты получилось отложить, и на первое время, и на туфли осталось. Всё сразу не бывает, всегда приходится выбирать.
Только вот долг отдавать совсем не хотелось. Сначала Эля соврала про месячные и несколько дней дышала спокойно, только вздрагивала от мысли, что предстоит, и от вони, которую издавал Митька, когда подходил близко, как бы примеряясь, представляя будущее удовольствие.
Потом тайно заказала билеты, осталось собрать нехитрые пожитки и уехать. Всё рассчитала – мамки дома не было, у соседки сидела, отмечала окончание школы единственной дочерью. Было чем гордиться: одиннадцать классов закончила, красавицей выросла, все местные мужики шеи сворачивают. Митька же на работе, в леспромхозе.
Затолкала последние вещички в сумку, одолженную у Нади, села на пороге, дух перевести, и тут Митька зашёл. И сразу всё понял.
У Эли в глазах потемнело, не успела рвануть в дверь, как была схвачена лапищами
– Куда это ты собралась? Недолжно обманывать, я тебя растил, поил, платье купил, живо ложись на койку, пока мать не пришла.
– Не стану я! – взвизгнула Эля.
С одной стороны прав Митька - она обещала, платье он купил, но вонь и волосы из ноздрей вызывали рвотные позывы, больше ничего.
– Хоть бы зубы почистил, – уворачивалась она, как могла, стараясь дышать через раз. Противно, противно-то как.
– Я тебе сейчас почищу, так почищу, мало не покажется, – взревел Митька, а потом Элю захлестнула волна жгучей боли – он ударил наотмашь, по голове, перед глазами потемнело, тут же появилась тошнота, слабость в руках.
Она ещё сопротивлялась, скорее по наитию, интуитивно, но всё, что чувствовала – это вонь и боль внизу, а ещё почему-то страх, что Митька убьёт её. Возьмёт здоровый тесак из сеней и убьёт…
На Элин крик прибежала соседка, а с ней и мамка, голосящая, проклинающая почём свет стоит родную дочь. В каких только грехах не обвинили Элю, пока она пыталась отмыться холодной водой в закутке, кусая губы от боли и обиды. Сдалось ей это платье! Сходила бы в старом. Кого удивить хотела, куриц соседских или алкоголиков местных? Теперь и скула болит, и внизу, и народ толпится в доме, как на представление в цирке собрался.
Мамка голосила, будто на похоронах, на Митьку бросалась, а тот причитал, дескать, и не виноват он вовсе, не удержался, бывает. Посмотрите, люди добрые, на неё. Там же клейма ставить негде. Грудями ему под нос тыкала, жопой крутила, сама напрашивалась, сверху прыгала. Шалава! А у самого ширинка в Элиной крови.
Крик поднялся такой, что участковый приехал, долго расспрашивал, что и как.
– Когда же вы угомонитесь, алкашня? – в итоге махнул он рукой. – Заявление писать будете, Элеонора Григорьевна? – устало проворчал, глядя на пострадавшую.
– Да!
– А на что? – участковому явно не хотелось возиться ни с какими заявлениями, да ещё по такому вопросу – затаскает начальство, премии лишат, а то и места. А место-то хорошее, местные, кто посноровистей, лес подворовывают, участковому тоже достаётся за вовремя прикрытые глаза. – Товарищ говорит – всё по согласию было.
– Не было по согласию, – уставилась Эля на участкового. По согласию?! А скула у неё красным наливается от предварительных ласк, выходит?
– Тебе восемнадцать лет есть? Есть! Уголовный кодекс позволяет. Вот была бы ты несовершеннолетняя, тогда бы тебя в больницу повезли, экспертизу сделали, психологи разговаривали, а восемнадцать есть – разговаривать не о чем. Хочешь заявление писать – пиши, только никто его рассматривать не станет, через две недели напишут отказ в возбуждении уголовного дела, а ты две недели будешь на подписке о невыезде.