Горькие шанежки(Рассказы)
Шрифт:
Шурка быстро умылся и через минуту уже сидел между дядькой и дедом, бодро хлебал лапшу и рассказывал про дорогу, про лес, такой густющий на сопке, про линию в выемке и про то, как их с Петькой напугали. Забывшись, рассказал и про косачей, снарядами взлетавших около огородов. И тут, осекшись, виновато посмотрел на деда, на дядьку, сидящего в майке, плотно облегающей его большую сильную грудь.
— Так огороды ж за выемкой, — тихо сказал дед, косясь на бабку, хлопотавшую у печки. — А ты говорил, что близко ходили.
— Соврал, значит? — прямо спросил дядька.
Шурка
— Это он заплутался маленько, — сказал дед. — Дороги завсегда незаметно уводят. Вот и они с Петькой перемахнули через сопку. Бывает!
— Бывает, — усмехнулся и дядька Клим. — Ладно, Шурка, не кисни. Вот Виктор со школой управится, я отпуск возьму, махнем на речку Марусинку. Это в самых сопках, раз в десять подальше, чем ты сегодня ходил. Будем ленков ловить, хариусов. Пойдешь с нами?
Глянув на Клима заблестевшими враз глазами, Шурка только кивнул…
Одолев еще кружку молока, он выбрался из-за стола, подошел к мешку и стал выбирать стебли потолще.
— Деда, я Семушке кислицы снесу…
— Неси, что ж.
Набрав толстый пучок, Шурка побежал через сад к знакомой дыре в ограде. Под деревьями было сумрачно от теней, и, выбравшись на покос, Шурка даже зажмурился от яркого света. И вместе с теплом солнца почувствовал в себе огромную радость — оттого что столько видел в этот день, и что бабка с дедом хоть и отругали его маленько, а сами добрые-добрые, и что скоро пойдет он в далекий поход на речку Марусинку вместе с дядьками, рядом с которыми никто на свете не страшен…
И не зная, как выплеснуть эту свою радость, какой дать ей ход, он закричал торжествующе, высоко подпрыгнул с пучком кислицы в руках и пустился бегом к дому соседей.
ТЯЖЕЛЫЙ ДЕНЬ
Стадо Семушка пригнал в сумерках… В тот час из низинок, от пади разливался по округе туман. В деревне за озером играла гармошка, слышалась песня.
Семушка крепко устал. Да и то: целый день бегал за коровами, до хрипоты накричался на них, непутевых. Он вяло похлебал щей, запил их молоком и лег в сенях на самодельном топчане. Укрылся овчинной шубой и сразу же заснул, будто в яму провалился.
Июньские ночи короткие. А эта и по календарю короче других. И в эту-то ночь привиделся Семушке удивительный сон…
Обратился он, вроде бы, в птицу. Взмахнул руками, как крыльями, и стал подниматься вверх. К самому поднебесью. И так высоко поднялся, что дух перехватило. Но и хорошо же ему, интересно было там, наверху.
С высоты рассмотрел он покосную равнину с лиманами, холмы и перелески на выпасах. Увидел под собой строгую линию железной дороги. С обеих сторон к ней лепились дома полустанка: четыре сбились кучкой у переезда, а один темнел крышей чуть в стороне. Это была станция. Против нее — за линией — увидел
Как же хорошо, как славно летать! В росе не мокнешь, ноги не устают от ходьбы, не жарко и не холодно, а видно все-все. Вот внизу рельсы синеют. На равнине они прямые, как по линейке начерченные. Но недалеко от полустанка линия опускается в выемку и вьется змеей среди сопок, огибающих равнину подковой. Вершина подковы направлена к востоку, где солнышко всходит. Под другой половинкой подковы, на косогоре, пристроилась деревня. От линии и полустанка ее отделила кочковатая падь с речкой Безымянкой посередине.
И речка сверху совсем маленькой кажется. Бусинками на нее нанизаны озера и озерки. Самое большое озеро — против полустанка. Безымянка скрывается в нем, но, упрямая, вытекает с другого конца. Там через нее мосток перекинут на сваях из рельсов. А еще ниже, уже за мостком, виднеется брод для тракторов, машин и конных подвод. От брода дорога поднимается рукавами рубашки: один к переезду через линию, а другой — к деревенскому косогору.
Семушка помнил, что дальше за равниной раскинулась Левинская падь с топями. Он потянулся, чтобы рассмотреть это страшное место, но тут что-то сбило его с полета, все видимое потускнело, и он вроде бы ткнулся плечом в твердую землю. Открыв глаза, в полумраке рассвета увидел над собой хмурое лицо отчима.
— Зачем ты? — удивленно спросил Семушка, жалея о сне. — Зачем… будишь?
— Трясу-трясу, а он как мертвый! — сердито проговорил отчим. — Вставай, работничек.
— А-а… — Семушка сладко зевнул, опять закрыл глаза. — Счас я, погоди чуть…
Потянул на себя теплую овчину, в секунду забылся, но та же рука опять встряхнула его за плечо.
— Кому говорят, вставай! Все уж коров выгоняют…
Семушка торопливо сел на топчане, а глаза его никак не хотели раскрываться. Он уж было привалился к стене, но из глубины дома подала голос мать:
— Подымайся, сынок… Вставай… Люди ведь ждать не станут…
Отчим хлопнул дверью сеней, ушел в стайку, а Семушка закопошился в одежде. Натянул штаны, рубашонку. Навернул портянки, кое-как втолкал ноги в мокрые сапоги. На дворе плеснул в лицо водой из рукомойника и вернулся в дом, шибавший духотой, запахами старого борща, лекарств и прелой одежды.
Доставая хлеб и молоко, Семушка звякнул посудой. На кровати в сумеречном углу заворочалась хворая мать.
— Ты поешь хорошенько, сынок. И молока с собой не забудь.
— Я и так ем, — отозвался Семушка. — Ты лежи, мам…
Помолчав, мать вздохнула, вроде бы всхлипнула, и сказала сердито:
— И когда ж он вернется только, бугай тот бессовестный? Договаривались на два дня, а пошел уже четвертый…
Под материнские вздохи Семушка принес из сеней торбочку, сунул в нее фляжку с молоком, горбушку хлеба и, накинув на плечи старый пиджачок, вышел в сырой и прохладный рассвет.
Отчим уже выпустил корову из пригона. Она пощипывала траву около трех берез, росших против дома стариков Орловых. Под присмотром бабки Орлихи там же паслись ее Белянка и бык Пушкарь.