Горькие воды
Шрифт:
Беседуя с Лапшиным я говорил, что его теория сокрушительного удара по слабейшему не оправдалась: Финляндия была слабым противником, а мы её не сокрушили. Лапшин охотно признавал свою ошибку: теперь он тоже надеялся на крах коммунизма в войне.
— Да, дело только в том, чтобы наш будущий противник выдержал первый удар, — говорил он. — Длительного напряжения мы не выдержим и сами рассыплемся, чем Сталин скрепит людей? Вот тогда армия и сможет оказаться командиром положения…
Мы не учитывали тогда двух обстоятельств. Одно — это возможность союза с Западом против Гитлера. В 1940 году мы дружили с Гитлером и называли его войну с «плутократами» справедливой, а «плутократам» желали всяческого поражения. Предполагать в то время новый поворот на 180 градусов было невозможно, все расчеты могли исходить только из того, что мы будем ждать, пока и наш друг Гитлер и «плутократы» вымотают
Второе обстоятельство заключалось в явлении, которое обнаружилось в финскую войну и внушило смутное беспокойство. В финских лесах находили обезображенные трупы красноармейцев: у убитых или замученных были отрезаны уши, носы, выколоты глаза. Сначала это вызвало глубокое недоумение: финны считались культурными людьми — и вдруг такое варварство! Финны устраивали много ловушек; разбрасывали разные вещи — ручки, фотоаппараты, велосипеды, соединенные с минами — много красноармейцев погибло или было ранено при попытке подобрать эти вещи. Это тоже вызывало возмущение: война была явно «не рыцарской», люди гибли не в честном бою, а из-за каких-то унижающих людей нечистых уловок. То и другое было причиной, почему во вторую половину войны в армии уже было озлобление против финнов и красноармейцы начали драться с ожесточением.
Вот этот новый, еще неизвестный и античеловеческий характер войны вызывал негодование. В нем сказывалось и такое чувство: разве финны не знают, что мы не по своему желанию воюем с ним? Да, они вынуждены защищаться, что можно понять, но зачем они мучат нашего брата, издеваются над ним? Мы не хотим их смерти — почему они хотят нашей смерти, раскладывая мины даже там, где они уже проиграли, откуда всё равно ушли? Солдат, носивший на пилотке красную звездочку, оставался русским человеком — он не чувствовал себя врагом другим народам и никак не ожидал, чтобы эти другие могли считать его своим кровным врагом. И он не мог понять ни поведения финнов, ни нового характера войны, ведущейся на бессмысленное истребление.
Мы привыкли считать западные народы культурными и гуманными и случаи зверства, в финской войне расценивали, как необычные, вызванные, вероятно, слишком сильным озлоблением. Мы не учитывали тогда, что тонкая оболочка культуры на теле народа еще не делает людей действительно гуманными и что западные народы могут быть способны на утонченное и дикое варварство. Это было вторым обстоятельством, не позволявшим нам предполагать, что безумный расизм Гитлера, его дикая ненависть к России и к славянам создадут недостающее звено для спайки народа в одном чувстве — в русском патриотизме. Мы никак в то время не могли предполагать, что Запад, и фашистский и демократический, разными путями, оно одновременно, заставит наш народ помочь Сталину удержаться у власти и сохранить его строй.
Но всё это произошло позднее. А пока мы жили, ощущая, что попали в полосу удушливого застоя, выход из которого вообще мог быть только один: война.
После окончания гражданской войны большевики вынуждены были пойти на уступки и ввели НЭП. Получив некоторую свободу для частной инициативы, население устремилось к созданию материального благополучия. В первую пятилетку страна была занята борьбой за и против коллективизации и индустриализации. В середине 30-х годов население опять попало в короткий период сравнительного благополучия — тогда, когда Сталин принужден был провозгласить, что «жить стало лучше, жить стало веселее» и когда он пообещал вторую пятилетку проводить более медленными темпами. В это время на верхах шла жестокая ликвидация Сталиным всякой, и «правой» и «левой», оппозиции. Закончив «ликвидацию», Сталин оказался уже окончательно единоличным диктатором — и с этого времени жизнь для населения окончательно утратила какую-либо целеустремленность, если не считать одной: жить сегодняшним днем, стараясь лишь сохранить себя. Наступили «будни строительства социализма», никак не удовлетворявшие население. Однако, зажатое к этому времени в тиски, никакой активной борьбы с этими буднями оно вести не могло. Оно могло лишь ловчиться, приспособляться, изоврачиваться, т. е. вести скрытую, пассивную борьбу, не выдвигавшую какую-либо динамическую цель. Невозможно было даже стремление к материальному благополучию: инициатива всячески пресекалась и в стране был сильный товарный голод, из-за трат на вооружение и поставку товаров гитлеровской Германии. Вместе с тем и власть не могла выдвинуть никакой большой цели, кроме того же окончательно поблекшего в сознании людей «строительства социализма». Между тем, страна, с начала революции, двадцать с
К концу 30-х годов произошла приостановка вообще в разбеге коммунистического развития, не только внутри страны, но и вне её. К этому времени позиции «народного фронта» на Западе были поколеблены, СССР исключен из Лиги Наций, в которой Литвинов выступал не без эффекта. Получилась как бы изоляция нашей страны от мира, что тоже чувствовалось.
Приостановка, возможно, объяснялась и слишком большим кровопусканием, произведенным Сталиным во время ежовщины в аппарате власти и в армии: власти необходимо было приостановиться, чтобы набрать сил для нового разбега. Надо было и готовиться к войне, учитывая события на Западе. Так или иначе, но в эти два-три года перед войной напряжение всё усиливалось, атмосфера накалялась — и вместе с тем мы словно толклись на месте, попав в полосу застоя и бесперспективности. Народ не мог поставить перед собой определенную, конкретную цель, — «за или против», как это было, например, в годы гражданской войны или в первую пятилетку, когда власть «закладывала фундамент социализма». Но и власть не могла выдвинуть ничего мобилизующего. И мы могли пока «гнить на корню»; власть тоже гнила на корню и ничего, кроме мало действующих призывов к «советскому патриотизму», не могла дать даже своему советскому и партийному аппарату.
Мы видели в этом положении две перспективы. Первая заключалась в победоносной войне. Если Сталин, в результате войны на Западе, сумеет захватить Европу или часть её, коммунизм получит новую пищу, на переваривание которой уйдет не мало лет. Косвенно это будет пища и для нас. Этим коммунизм будет спасен на какой-то длительный срок: он получит возможность дальнейшего развития.
Вторая перспектива была желательна для нас: не победоносная война, а разгром коммунизма в войне. Как это могло произойти практически, мы не представляли; для нас было лишь несомненно, что большого военного напряжения, при гнилости советского режима, коммунизм не выдержит, а поэтому и победа окажется на нашей стороне. Это была единственно мыслимая в то время и в том положении наша победа.
Оба варианта сходились в одном — в войне. Власть к ней усиленно готовилась во имя коммунизма; помогая власти, омы могли войну только пассивно ждать, надеясь на нее, как на средство освобождения и от Сталина и от коммунизма.
Живя ожиданием, мы продолжали присматривать за работой наших предприятий. И перед самой войной мне пришлось принять непосредственное участие в ликвидации одного из случаев разложения «советского общества».
У одной из наших всесоюзных контор был в Рыбинске лесозаготовительный участок. В последние два года замечалось, что на нем не всё благополучно: участок расходовал слишком много средств и давал мало леса. Управляющий конторой почему-то защищал этот участок, а сведения о неблагополучии продолжали поступать. В начале 1941 года управляющий, член партии с 1919 года, крупный политработник, был вызван из запаса и направлен в Западную Украину комиссаром большой армейской группы. Его заместитель, тоже старый член партии, бывший путиловский рабочий, решил проверить участок; не доверяя своим работникам, он попросил назначить контролера из Главка. Начальник Главка послал меня, как знакомого с лесным делом.
Весной 1941 года я поехал в Рыбинск. Этот когда-то богатый торгово-промышленный город выглядел запущенным. Дома не ремонтировались, очевидно, еще с дореволюционных или нэповских времен, булыжная мостовая выщерблена, набережная обвалилась, ограда бульвара растащена. Театр, сгоревший во время революции, так и не был восстановлен, а запроектированный перед революцией трамвай не был построен. В городе было два кино; за городом — большой и хороший «Дом культуры», на новом авиомоторном заводе. Горожане редко посещали этот «Дом культуры», так как сообщение с заводом поддерживалось только одним автобусом.
При мне на авиомоторный завод приезжала группа немецких военных и инженеров, для осмотра завода и переговоров о поставке моторов Германии. Накануне рабочим объявили, что они должны явиться на работу прилично одетыми; кто не захотел или не мог подчиниться этому распоряжению, на другой день не был допущен к работе. Часов в девять к вокзалу подошел поезд из нескольких мягких вагонов, на собранных чуть не со всей области «зисах» гостей повезли на завод. Они обошли цеха, совещались с директором и с представителями из Москвы. Один из немцев на плакате, висевшем в цеху, заметил грамматическую ошибку и, к конфузу сопровождавших русских, обратил на нее их внимание. Рабочие ворчали и смеялись, что заставляют для немцев наряжаться.