Горький хлеб (Часть 2)

Замыслов Валерий Александрович

Афоня знал, чем угодить скупому мельнику. Евстигней жил вдали от реки, потому и был большой любитель откушать ушицы.

Мельник отнес кадушку в прируб, где коротал свободное время, затем вышел к Афоне и протянул пару медяков.

– Возьми за труды.

– Ни-ни, батюшка! Рыбка дарственная, ничего не надо. Велики дела твои перед миром, - снова с низким поклоном проговорил Шмоток.

– А, может, мучки малость, - потеплел мельник.

– Уж разве токмо чуток разговеться. О доброте твоей далеко слыхать. Ты ведь, батюшка, осьмины, поди, не пожалеешь. Ни-ни,

много. Мне и пол-осьмины хватит. На святу троицу укажу бабе своей испечь хлебец, на нем буковки с твоим почтенным именем выведу и всех молиться заставлю за благодетеля, - с умилением сыпал словами Афоня.

– Дам тебе, пожалуй, осьмину, - расчувствовался Евстигней Саввич и отвесил лукавому бобылю в порожний мешок с полсотни фунтов.

– Благодарствую, батюшка. Вовек твою милость не забуду, - учтиво заключил Афоня и поспешно юркнул с мешком во двор.

Евстигней Саввнч проводил бобыля рассеянным взглядом, и тут снова скаредность взяла свое. Мельник сокрушенно крякнул и подумал сожалея:

"Промашку дал. Обхитрил пустобрех окаянный. Рыба-то и трех фунтов не стоит. Придется кадушку у мужика забрать. Новехонька".

Глава 25

СТЕПАНИДА

Завершив дела, мужики на дворе не расходились, выжидали чего-то, бражные носы потирали. Наконец, в воротах показался мельник и милостиво произнес:

– Ступай наверх. Поешьте перед дорожкой.

Мужики обрадовано загалдели и затопали наверх.

– Зайдем, Иванка, - предложил Афоня.
– Еще поспеем в село.

Болотников кивнул головой. Хотелось посмотреть на запретный Панкратьев кабак22, о котором много говорили на селе. А шла молва недобрая. Разное толковали промеж собой люди. Одни сказывали, что Евстигней за косушку вина может любого мужика облапушить и как липку ободрать, другие - Евстигней с чертями и ведунами знается, и все ему с рук сходит. А третьи нашептывали: кабак на приказчике Калистрате держится, ему-де, добрый куш от мельника перепадает.

Вошли в черную прокопченую избу с двумя волоковыми оконцами. Посреди избы - большая печь с полатями. Вдоль стен - широкие лавки и тяжелые деревянные столы на пузатых дубовых подпорках.

На бревенчатой стене чадят два тусклых фонаря. С полатей свесились чьи-то босые ноги. Плыл по кабаку звучный переливчатый храп с посвистом.

Евстигней вошел в избу вместе с мужиками и стукнул шапкой по голым пяткам. Ноги шевельнулись, почесали друг друга и снова замерли. Тогда мельник легонько огрел пятки ременным кнутом, сняв его со стены.

Храп прекратился и с полатей сползла на пол растрепанная, заспанная, известная на всю вотчину богатырская баба Степанида в кубовом летнике. Потянулась, широко зевнула, мутным взглядом обвела мужиков, усевшихся за столами.

Баба - ростом в добрую сажень, крутобедрая, кулачищи пудовые. Карпушка, завидев могутную мельничиху, так и ахнул, крестное знамение сотворил.

– Мать честная! Илья Муромец!

Степанида запрятала волосы под кику с малым очельем и потянулась ухватом в печь за варевом. Молча, позевывая, налила из горшков в деревянные чашки кислых щей, принесла капусты и огурцов из погреба и, скрестив

руки на высокой груди, изрекла:

– Ешьте, православные. Хлеб да соль.

Афоня Шмоток встал из-за стола, вскинул щепотью бороденку, вымолвил с намеком:

– Сухая ложка рот дерет. Нельзя ли разговеться, матушка?

Степанида глянула на Евстигнея. Тот зачал отнекиваться:

– Нету винца. Грех на душу не беру.

Афоня ткнулся на колени, заговорил просяще:

– Порадей за мир, Евстигней Саввич. Никто и словом не обмолвится. Притомились на боярщине. Богу за тебя молиться будем.

Евстигней для виду помолчал, потом смилостивился:

– Уж токмо из своего запасца. На праздничек сготовил. Леший с вами две косушки за алтын с харчем.

Мужики зашумели. Эх, куда хватил мельник. В Москве в кабаках за косушку один грош берут.

– Скинул бы малость, Евстигней Саввич. Туго нонче с деньжонками.

– Как угодно, - сухо высказал мельник.

Пришлось крестьянам согласиться: мельника не уломаешь, а винцо у него завсегда доброе.

Перед едой все поднялись из-за стола, лбы перекрестили на закоптелый образ чудотворца в правом углу и принялись за трапезу. Выпили по чарке, крякнули, бороды расправили и потянулись за огурчиком да капустой.

– Э-эх! Загорелась душа до винного ковша. Еще по единой, хрещеные! Первая чарочка колом, вторая соколом, а остальные мелкими пташками грешную душу потчевать зачнут, - весело и деловито провозгласил Афоня.

Выпили еще по чарке. Зарумянились темные обожженные вешними ветрами лица, разгладились морщины, глаза заблестели. Вино разом ударило в головы. Забыв про нужду и горе, шумно загалдели. Много ли полуголодному пахарю надо - добрую чарку вина да чашку щей понаваристей.

Карпушка, осушив вторую чарку, быстро захмелел: отощал, оголодал, всю весну на редьке с квасом. Заплетающимся языком тоскливо забормотал:

– Походил я по Руси, братцы. Все помягче земельку да милостивого боярина искал. Э-эх! Нету их, милостивых-то, православные. Всюду свирепствуют, лютуют, кнутом бьют. Нонче совсем худо стало. В последний раз я угодил к Митрию Капусте. Златые горы сулил. Я, грит, тебя, Карпушка, справным крестьянином сделаю, оставайся на моей земле. Вот и остался дуралей. Хватил горюшка. Митрий меня вконец разорил. Ребятенки по деревеньке Христа ради с сумой просят. Норовил уйти от Митрия. Куда там. Топерь мужику выхода нет. Царь-то наш Федор Иванович заповедные годы ввел. Нонче хоть издыхай, а от господина ни шагу. Привязал государь нас к землице, вот те и Юрьев день...

– Толкуют людишки, что царь скоро укажет снова выходу быть, - с надеждой проронил один из страдников.

– Дай ты бог, - снова вступил в разговор Афоня.
– Однако я так, братцы, смекаю. Не с руки царю сызнова выход давать. Господам нужно, чтобы крестьянин спокон веку на их земле сидел.

– Без выходу нам немочио. Юрьев день подавай!
– выкрикнул захмелевший конопатый бородач, сидевший возле Иванки.

– Верно, други. Не нужны нам заповедные годы. Пускай вернут нам волюшку, - громко поддержал соседа Болотников.