Горький хлеб (Часть 2)
Шрифт:
– Здесь был не ушкуйник, Захарыч. Поодиночке они по лесам не бродят.
– А я, пожалуй, теперь смекаю, кто на нас самострел поднял. Я тому виной. Из-за меня, пня старого, и ты бы сгиб, - хмуро сказал Пахом.
– Кому же ты успел поперек дороги встать, Захарыч? Кажись, только вчера на село заявился. Кто твой недруг?
– На Руси злодеев немало, Иванка. Вот вернемся в баньку - там все и обскажу, - проговорил Аверьянов, а про себя подумал:
"Злобится Мамон. Видно, грамотки да старые грехи
Набрав на взгорье глины в бадейки, Болотников и Захарыч спустились к озеру, перешли ручей по жухлому шаткому настилу и только стали подходить к бане, как над селом поплыл заунывный редкий звон большого колокола.
– Разве помер кто, - тихо вымолвил Захарыч.
Навстречу попался Афоня Шмоток. Босой, без шапки, в дырявых крашенинных портах. Кинулся к мужикам, завздыхал, козлиной бороденкой затряс:
– Ох, горе-то какое, православные. Беда беду родит, бедой погоняет. И чево токмо на Руси не деется...
– Сказывай толком, Афоня. Чего стряслось?
– Осиротил нас царевич молодехонький Дмитрий. Из Углича весть донесли - сгубили государева братца, ножом зарезали.
– Шмоток оглянулся, понизив голос, и добавил.
– Болтают людишки, что-де боярин Борис Годунов к оному черному делу причастен.
Пахом и Болотников сняли шапки, перекрестились, а Афоня, вертя головой по сторонам, суетливо продолжал:
– Не зря в народе слух идет, что татарин Борис на государев престол замахивается. С колдунами он знается. Кажду ночь, сказывают, он с ведунами по своей кровле на метле скачет, наговоры шепчет, царев корень извести норовит. Бывал я в Москве. Говорят людишки посадские, что он лиходею Малюте Скуратову18 свойственник...
Болотников и Захарыч, едва отвязавшись от Афони, побрели к бане, а бобыль все кричал вдогонку:
– В храм ступайте. Батюшка Лаврентий панихиду по убиенному царевичу будет справлять.
Пахом, кряхтя, опустился на завалинку возле бани, устало вытянул ноги, проговорил:
– Экий седни день смурый, Иванка. Дождь помалу кропит, ворог стрелой кидает, царевичей бьют.
Иванка молча принес воды, вытащил из бани долбленое корыто и принялся замешивать глину, а затем уже высказал:
– Государи да князья всю жизнь меж собой дерутся. Мудрено здесь правду сыскать. А мужику все однако: Русь без царя не останется... Чего мне молвить хотел?
– Уж не знаю, как к этому и приступить.
– Захарыч надолго замолчал, потом махнул рукой и решился.
– Ладно, поведаю. Тебе можно...
Захарыч взял заступ, отвалил кусок дернины от завалины, извлек на свет божий заветный ларец.
– Айда в баню, Иванка.
В мыленке темно, пахнет копотью, углями и березовым листом. Пахом достал огниво, высек искру и запалил сухой берестой огарок сальной
– Грамотей ты хотя и не велик, но, может, осилишь оное писание.
Иванка развернул поочередно столбцы, прочитал вслух написанное по складам и изумленно глянул на Пахома.
– Непросты твои грамотки, Захарыч. Да ведь тут о государевом изменщике сказано.
Пахом озадаченно и растерянно покачал головой, кашлянул в бороду и развел руками.
– Не гадал, не ведал, что в грамотках об измене прописано. За оное дело грозный царь Иван Васильевич головы князьям топором рубил. Вот те и Шуйский!
– А наш-то князь на измену не пошел. Не зря, поди, крымцы наше село огню и мечу предали. Откуда сей ларец с грамотками подметными19, Захарыч?
– Ларец-то?
– Пахом откинул колпак на затылок, загасил фонарь и, подсев ближе к Болотникову, повел неторопливый и тихий рассказ.
– Страшно припоминать смутные времена, Иванка. Ты в ту пору совсем еще мальцом был. Пришли на Русь татары...
За стеной рубленой бани-мыленки завывал ветер, шумел моросящий надоедливый дождь, тусклой пеленой застилая бычий пузырь на оконце.
Когда Захарыч закончил свою быль, Болотников поднялся с лавки и, помрачнев лицом, заходил по зыбким половицам.
– Мамон - зверь. Он стрелу кидал. А князь Шуйский - иуда.
– Истину речешь, Иванка. Хошь смерды мы и не нашим мужичьим умишком до всего дойти, но грамотки все явственно обсказали. Поди, за каждый бы столбец князья по сотни рублев отвалили.
– За рублем погонишься - голову потеряешь, Захарыч. Как прослышат князья, что мужик-смерд их тайну ведает - ну и молись богу. В железа закуют, а то и в подклет к медведю бросят.
– Праведны твои слова, Иванка. Боярские повадки народу ведомы. Кабы князя Шуйского да Мамона на казачий круг вытащить. Там ворам, душегубам и изменщикам особый суд. К пушке привяжут да фитиль приложат - бах - и нет раба божьего. В Диком поле завсегда без топора и плахи обходились...
Возле бани послышались шаги. Пахом поспешно сунул ларец под лавку. Из предбанника просунул густую бороду в дверь Исай.
– Чего впотьмах сидите? Подь во двор, Иванка, дело есть, - сказал и снова зашагал к избе.
– Отцу о грамотках умолчим. Непошто ему в подметные письма встревать. Не до того ему нынче. А ларец припрячь. Мыслю, он еще нам сгодится, высказал Болотников и вышел из мыленки.
Глава 23
КАРПУШКА
По липкой, разбухшей от дождей дороге брел мужичонка с холщовым мешком за плечами. Когда подвода с Болотниковым и Афоней Шмотком поравнялась с прохожим, он сошел на межу, снял дырявый войлочный колпак и молча поклонился.
Иванка натянул поводья, остановил лошадь и пожалел путника.