Горький хлеб (Часть 2)
Шрифт:
И тут разом все зашумели, словно растревоженный улей:
– Оскудели. Горек хлебушек нонче, да и того нет. Княжью-то ниву засеяли, а свою слезой поливаем.
– На боярщину по пять ден ходим.
Болотников сидел за столом хмурый, свесив кудрявую голову на ладони. На душе было смутно. Подумалось дерзко: "Вот он народ. Зажги словом - и откликнется".
А мужики все галдели, выбрасывая из себя наболевшее:
– Приказчик лютует без меры!
– В железа сажает, в вонючие ямы заместо псов кидает...
К питухам
– Тиша-а-а, черти!
Мужики разинули рты, присмирели, а Иванка громко на всю избу рассмеялся.
– Ловко же ты гостей утихомирила. Тебе, Степени да, в ватаге атаманом быть.
Бабе - лет под тридцать, глаза озорные, глубокие, с синевой. Обожгла статного чернявого парня любопытным взглядом и молвила:
– В атаманы сгожусь, а вот тебя в есаулы23 бы взяла.
– Отчего такой почет, Степанида?
– Для бабьей утехи, сокол.
Мужики загоготали, поглядывая на широкобедрую мельничиху.
– Ступай, ступай, матушка, к печи. Подлей-ка мужичкам штец, - замахал руками на Степаниду мельник.
Степанида появилась на Панкратьевом холме года три назад. Привез ее овдовевший Евстигней из стольного града. Приметил в торговых рядах на Варварке. Рослая пышногрудая девка шустро сновала между рундуков и с озорными выкриками бойко продавала горячие, дымящиеся пироги с зеленым луком. Евстигнею она приглянулась. Закупил у нее сразу весь лоток и в кабак свел. Степанида пила и ела много, но не хмелела. Сказала, что пять лет была стрелецкой женкой, теперь же вдовая. Муж сгиб недавно, усмиряя взбунтовавшихся посадских тяглецов в Зарядье Китай-города. Евстигней подмигнул знакомому целовальнику24 за буфетной стойкой. Тот понимающе мотнул бородой, налил из трех сулеек чашу вина и поднес девке. Степанида выпила и вскоре осоловела. Мельник тотчас сторговался с ямщиками, которые вывели девку во двор, затолкали в крытый зимний возок, накрепко связали по рукам и ногам и с разбойным гиканьем, миновав Сивцев Вражек, понеслись по Смоленской улице к Дорогомиловской заставе.
Мельник на сей раз не поскупился. Довольные, полупьяные ямщики подкатили к утру к самой мельнице.
Опомнилась Степанида уже только у Евстигнея в избе. Первые дни отчаянно бранилась, порывалась сбежать из глухомани в шумную, суетливую Москву. Евстигней запирал буйную бабу на пудовый замок и спал, словно пес, укрывшись овчиной, целую неделю у дверей.
Как-то Степанида попросила вина. Обрадованный Евстигней притащил ендову с крепкой медовухой. Баба напилась с горя и пустила к себе мельника. С той поры так и смирилась.
...Мужики выпили еще по одной. Затем человек пять из них подошли к буфетной стойке и стали упрашивать Евстигнея продать еще по косушке. Мельник заупрямился и заломил еще большую цену. Крестьяне собрали в шапку последние медяки и втридорога выкупили у "благодетеля" пару сулеек. Выпили, обнялись, загорланили песню, а затем ударились в пляс.
– Пей, Еремей, будешь архерей!
– Эк, запился! Язык лыка не вяжет, - покачал головой мельник, подкладывая селянам капусты.
– Э, нет, батюшка, - ожил замолчавший было Афоня.
– Не тот пьян, что двое ведут, третий ноги переставляет, а тот пьян, кто лежит, не дышит, собака рыло лижет, а он и слышит, да не сможет сказать цыц!
Дружный хохот пронесся по избе. Даже Степанида безудержно смеялась, забыв о горшках с варевом, утирая выступившие слезы. Сказала от печи:
– Борода редка, а мозговит мужичок.
Афоня и тут нашелся что ответить:
– Благодаря Христа, борода не пуста, хоть три волоска, да растопорчившись!
И снова хохот.
Осушив косушку вина, Карпушка совсем опьянел, полез к мужикам целоваться. Роняя слезы в жидкую бороденку, невесело высказывал:
– Никудышная жизнь, братцы-ы-ы. Поп из деревеньки и тот сбежал. Николка у мя преставился с голодухи, а панихиду справить некому...
Карпушка потянулся за пазуху, достал мошну, заглянул во внутрь и горестно забормотал:
– Последний грош пропил, братцы. Хоть бы еще посошок опрокинуть. Изболелась душа-то...
Поднялся из-за стола и, шатаясь, побрел к хозяину.
– Нацеди, кормилец, чарочку.
– Чарочка денежку стоит.
– Нету, кормилец, опустела мошна. Налей, батюшка. Николку помяну-у.
Евстигней Саввич достал из-под стойки пузатую железную ендову, обтер рушником, побултыхал перед своей бородой, смачно, дразня мужика, крякнул.
– Плати хлебушком. Пуд муки - и твоя ендова.
Селянин съежился, слезно заморгал глазами, а затем в отчаянии махнул рукой и приволок свой мешок с мукой.
– П-римай, Саввич! Все едино пропадать, а чадо помяну. Евстигней передал мужичонке ендову, а сам проворно сунул мешок под стойку. Карпушка обхватил обеими руками посудину, посеменил к столу, но тут споткнулся о чью-то ногу в дырявом размочаленном лапте и обронил ендову на пол. Вино вытекло.
Мужичонка схватился за голову, уселся возле печи и горько по-бабьи заплакал.
Болотников поднялся с лавки, поставил страдника на ноги и повел его к стойке. Сказал Евстигнею зло и глухо:
– Верни мужику хлеб, Саввнч.
Мельник широко осклабился, развел руками.
– Пущай ендову с вином принесет. Дарового винца у меня не водится.
Иванка швырнул на стойку алтын.
– Еще алтын подавай...
Болотников насупился, гневно блеснул глазами и, тяжело шагнув за стойку, притянул к себе мельника за ворот рубахи.
– Отдай хлеб, а не то всю мельницу твою порушим!
Евстигней попытался было оттолкнуть парня, но Болотников держал цепко. К стойке подошли питухи. Один из них замахнулся на мельника железной чаркой.