Горький хлеб (Часть 2)
Шрифт:
– Отчего тебе Кирьяк первейший враг?
– неожиданно спросил атамана бортник.
Берсень отодвинул от себя чашку с варевом. Нахмурился, лицом стал темен.
Федьке лет под тридцать. Мужик плечистый, роста среднего, нос с горбинкой. Сухощавое лицо его обрамляла кудреватая черная борода. На атамане - армяк из крашенины, темные портки, на ногах, - крепкие веревочные чуни2.
– Помню, прошлым летом я тебе сказывал, что сам я из вотчины князя Василия Шуйского, - заговорил Берсень. Многие мужики в деревеньках шубы из овчины на княжий двор выделывают, а я лапотник. В нашем погосте сажает
Берсень вздохнул и надолго замолчал Матрена, сердобольно охая, утирала краем платка слезы. Матвей перестал жевать, дернул старуху за рукав сарафана.
– Хватит тебе слезы лить, старая. Отнесла бы Василисе варево. С утра в дозоре дочка. Поди, есть хочет
– И то верно, батюшка. Совсем запамятовала, - засуетилась Матрена.
Когда старуха вышла, Федька разогнулся, поднял хмурое лицо и продолжал:
– Стерпел я тогда, Семеныч, хотя и в ярь вошел. Надумал перехитрить обидчика. Через три недели, когда рожь поспела, выпустил меня Кирьяк из темницы. Да токмо не до страды мне было. Узнал я, что брательник мой помер. Отбил ему нутро приказчик. Котомку собрал - и в лес. Вот с той поры и выслеживаю зверя. А он словно чует меня, в капкан покуда не попадается. Пытался поначалу к избе его ночью подкрасться, да все напрасно. Оружных холопей с самопалками вокруг избы поставил. Едва ноги унес.
Берсень придвинулся к бортнику, заглянул ему в глаза и заговорил, наконец, о своем деле:
– Неспроста к тебе заявился, Семеныч. Помощь нужна ватаге. Во всем тебе откроюсь и доверюсь, как отцу родному. В ватаге моей пятнадцать мужиков из села Богородского собралось. Удумали мы на вольные земли сойти. Однако поначалу порешили у приказчика нашего порядные да кабальные грамотки выкрасть.
– Пошто, паря?
– Грамотки выкрадем - тогда сыскных примет для князя не оставим. А в бегах имена себе переменим. Уразумел?
– Хитро задумали, - похвалил Федьку бортник.
– Хитро, Семеныч, да дело это нелегкое. В село к одному мужику человека надо послать, а беглому туда дороги заказаны, мигом схватят. Вот кабы ты снарядился.
– Бортник я. Живу в глухомани, мирских дел не ведаю, - уклончиво вымолвил Матвей.
– Да пойми же ты, Семеныч. Не для разбоя прошу, а для дела праведного. Вся артель тебе в ноги поклонится, денег соберем за труды.
– Деньги, что каменья: тяжело на душу ложатся. Нешто у бедняка последний грош стану брать, - сердито оборвал Федьку бортник.
– Чую, на что намекаешь. Старый пень тебе понадобился.
– Доподлинно так, отец.
Матвей разгладил бороду и забубнил:
– Колоды сготовил, теперь дикую пчелу ловить надо. Уходит время, а княжий оброк велик.
Федька поднялся с
– Помоги, отец. От всей ватаги, как господа бога прошу.
– Ну, будя, чать не икона. Садись. Сказывай, чево мне делать в селе, сдался бортник.
– Два века тебе жить, Семеныч, - возрадовался Берсень и вынул из-за пазухи небольшой бумажный столбец.
– Грамотку всей артелью писали. Передашь ее одному крестьянину. Он мужик тертый, бывалый. Знавал его когда-то...
Когда Матрена вернулась в избу, старый бортник и Федька разом смолкли, поднялись из-за стола и вышли во двор.
Глава 13
МУЖИКИ РАЗГНЕВАЛИСЬ
– Вот и досеялись, слава богу!
– устало высказал Исай Болотников своему сыну, выходя на межу.
Солнце клонилось к закату, наполовину спрятавшись за темно-зеленым бором. От земли шел пар.
– Однако, отвык я на ниве полевать. Ноги чуть бродят. Почитай, от зари до зари княжью землю топчем, - кряхтя, проговорил Пахом Аверьянов, сбрасывая с натруженного плеча лукошко.
– Сказывал тебе - неча ходить. Лежал бы на печи да кости грел. Слаб ты еще, не в теле, - добродушно заворчал Исай.
– В страду грех на печи лежать. Хоть малость, да помогу. Сам-то замаялся, вижу, лица нет. А Иванка у тебя работящий. Крестьянское дело ловко справляет, - вымолвил Пахом.
– Не перехвали, взгордится еще, - вступил в разговор Афоня Шмоток.
– Не велика премудрость пахать да сеять. Это не твои завирухи разгадывать, - произнес молодой Болотников, укладывая соху и порожние мешки на телегу.
Афоня тотчас оживился, скинув свой рваный войлочный колпак, лукаво блеснул глазами и заговорил деловито:
– Иду, мужики, энта я лесом. Дело под вечер, глухомань, жуть берет. Да вдруг около меня как засвистит! Присел от страху. Я туды - свищет, я сюды свищет. Ну, беда, думаю, пропал Афоня, молись богу да смерть примай. Залез на ель, сижу - свищет, окаянный.
– Ну, дык кто? Разбойные люди што ли?
– вошел в интерес Семейка Назарьев. Вокруг Афони сгрудились мужики, кончившие сеять. Смолкли, ждали бобыльского ответа.
Шмоток надвинул на самый нос колпак, озорно подмигнул и изрек:
– А енто, мужики, у меня в носу.
Грохнула толпа от дружного смеха. Даже Исай, обычно скупой на улыбку, и тот не выдержал, прыснул в бороду.
– Скоморох да и токмо.
По давно заведенному обычаю страдники, заканчивая княжий сев, оставляли на меже самые что ни на есть истрепанные лапти, повернув их носками в сторону деревни. При этом селяне приговаривали:
– Пахали лапти княжью ниву, а теперь ступайте с богом на мужицкою.
Афоня отделился от толпы и звонко прокричал:
– А ну, православные, кому лаптей не жаль?
Как всегда, мужики молчали. Однако не от жадности с обувкой не спешили расстаться. Выжидали ради потехи.
Глянув на мужиков, Шмоток покачал головой и снова выкрикнул:
– Садись, ребятушки, на межу лапти казать!
Страдники, посмеиваясь, расселись вдоль борозды, вытянули ноги. Наскоро выбрали пахаря из степенных селян для просмотра. Седоголовый старик, зорко поглядывая на обувку, прошелся по ряду, повернул назад и остановился супротив Шмотка.